Катя сжимает губы в тонкую бескровную линию. Кивает. Она умница, все она понимает. В тот день их обоих я вижу в последний раз.

***

Еще через несколько дней ко мне приходит Слава Соколов. Он стоит на моем пороге — школьный задира, который когда-то носил мой рюкзак. Я признаю его право ненавидеть меня, но за что же он ненавидел Антона? Единственного, кто вступался за него в той далекой, полузабытой жизни.

— Я хотел… подумал… — бормочет он под нос. — Мне жаль, что так получилось.

Он вскидывает на меня лихорадочный, испуганный взгляд. Такой взгляд у него, когда его избивает отец, когда он жмется в угол, ревет и скулит «папа, не надо, не надо».

Мои губы сами собой складываются в улыбку. Или — в звериный оскал. И я бью его так сильно, как только могу. Из носа его течет кровь, губы трескаются. Он падает на колени, и я пинаю его ногой в бок и бью снова, и снова, и снова. Он мог бы сопротивляться, но не делает этого. В какой-то момент я дергаю его за волосы, и когда он поднимает лицо, мне на мгновение чудятся глаза Миронова. Он ведь тоже мог смотреть так, когда они его…

Я падаю на колени, стираю чужую кровь со своей руки. Слава хрипит рядом, сплевывает на пол, потом кое-как устраивается, прижавшись затылком к выкрашенной в болотный цвет стене.

— Полегчало? — спрашивает он.

— Да пошел ты, — вяло огрызаюсь я. Если бы мне только могло полегчать… Если бы я мог добраться до той швали, которая убила Антона. А так… Я мог бы забить до смерти Славу или Артема, но только что бы это изменило? Что вообще можно переменить в стране, если она гниет с головы? Сколько их таких, — Слав и Артемов — которые полны страха и ненависти к себе? Кому нужны эти легионы искалеченных жизней?

Слава достает из кармана пачку измятых сигарет. Протягивает мне, но я отрицательно качаю головой. Он пожимает плечами, закуривает, выдыхает сизый дым.

— Что ты собираешься делать дальше? — спрашивает он меня.

Хочется смеяться. Я сижу на заплеванном полу и знаю, что мне не хватит сил подняться. Жизнь моя, будто паутина — коснись ее пальцем, и она порвется.

— Не твое дело, — надтреснутым голосом отвечаю я.

— Я пойду в технарь наш, наверное, — зачем-то произносит он.

— Иди. Потом на завод, к бате, да? Будешь бухать с мужиками после смены, лупить своих детей и жену. Иди, Соколов, правда. Это тебе подходит, — я громко смеюсь. Смех эхом раскатывается по всему подъезду. Слава смотрит на меня угрюмо, почти обиженно.

— Что ты вообще знаешь обо мне?

— Знаю, что ты слабак. Что будешь обссыкаться перед своим отцом до старости и никогда не решишься послать его нахер. Так что ты себя лучше пожалей, не меня.

Я жду, что он ударит меня. Да что там — я хочу этого! Но Слава глядит куда-то поверх моего плеча, вновь делает затяжку, сплевывает розоватую от крови слюну. Я из последних сил поднимаюсь и ухожу в квартиру.

Через несколько недель мама мимоходом упоминает, что Славик уехал в областной центр и, кажется, даже поступил в какой-то университет. Я слабо улыбаюсь и думаю, что ты бы мною гордился, правда, Миронов?

========== Эпилог ==========

В день его рождения я не могу найти себе места. Сегодня воскресенье, мама уходит в церковь. После смерти Антона она там частый гость. Иногда я смотрю на нее и пугаюсь, потому что мне кажется, что она не совсем в себе. Но она больше не таскает меня по больницам и врачам, а смиренно ждет, когда меня не станет. Может, оно и к лучшему.

Ближе к полудню я все же решаюсь. Дорога к дому Антона занимает почти час. Светит жаркое солнце, пот стекает по моим вискам. Иногда на меня пялятся люди, какая-то женщина даже спрашивает, может ли чем-то мне помочь. Я отрицательно качаю головой и бреду дальше. Возле подъезда Антона я замираю. Мне вдруг кажется, что это плохая идея, что даже лекарства, туманящие мою память, не смогут уберечь меня от той боли, что ждет меня в стенах его дома. Всего лишь несколько месяцев назад он сбегал ко мне по этим ступеням, щурясь от весеннего солнца, бросал вороватый взгляд на окна и легко сжимал мою руку. Всего лишь касание, но сколько в нем было нежности и заботы.

Я все же поднимаюсь на нужный этаж. Не потому, что вдруг набрался решимости. У меня просто сил нет, чтобы идти домой.

Мне открывает его мать. Я жадно смотрю в ее глаза в надежде увидеть те же янтарные солнышки, которые я так любил в глазах Антона. Но с разочарованием понимаю, что они просто светло-карие, такие же, как у тысяч других людей. Неужто тогда, на кладбище, мне просто почудилось?

— Здравствуй, Кирилл, — спокойно произносит она и отступает в глубину коридора. — Проходи. Я рада, что ты заглянул.

— Да, я… Просто подумал… Сегодня же ему бы исполнилось…

Кажется, что ее лицо трескается на части, словно фарфоровая маска. На нем по очереди проступают эмоции, сменяют друг друга быстро, будто кадры фильма. Неужто она забыла, какой сегодня день, а я напомнил?

— Пойдешь к нему? Я все еще не избавилась от вещей, все так же, как было…

Его мать уходит в свою спальню, мягко прикрывает за собою дверь. В квартире тихо, лишь муха назойливо, противно жужжит. На тумбочке у двери толстый слой пыли, в углу стоят кроссовки Антона. Я кусаю губы, запрокидываю голову, невидящим взглядом уставившись в потолок. Боль нарастает, будто кто-то царапает рану ногтем, сдирает плоть слой за слоем.

В его спальне я слепну на несколько минут. Мне хочется выть, но я сижу на пороге, прижавшись спиной к закрытой двери и только бьюсь о нее затылком. Не знаю, сколько времени проходит, когда я все же добираюсь до его кровати. От его подушки больше ничем не пахнет. Но я могу представить этот запах так хорошо, так отчетливо. Хорошо, что я ничего не успею позабыть, что уйду, сохранив воспоминания.

Из тумбочки я достаю тетради — какие-то исписаны его мелким, убористым почерком, есть и пустые. Я перебираю их одну за другой, бережно листаю страницы. Между школьными тетрадками попадаются и другие — с рисунками, какими-то короткими записями. Это не дневники, просто цитаты из книг или фильмов, узоры, наброски. Одна тетрадь совсем старая, он сохранил ее из детства. На первой странице нарисован футбольный мяч — небрежный, кривобокий. На второй — детской рукой выведена цифра «восемь», и написано «с праздником, мама». Рисунок на следующей странице явно сделан спустя несколько лет — на странице изображен мрачный, зловещий ворон.

А потом там появляются и записи. Буквы пляшут, и я с трудом узнаю почерк Антона. Эти слова явно не предназначались для чужих глаз, они написаны на коленке в те моменты, когда держать в себе было невыносимо, а сказать было некому.

Отец сегодня ударил маму. Она сказала, что никогда его не любила, что он сломал ей жизнь.

Нужно пригласить Славку в гости на выходные.

Подрался с Краевым. Ненавижу его.

Я вздрагиваю, заметив свою фамилию. Не знаю, позволил ли бы Антон читать это, но теперь я уже не могу остановиться. Этих записей ведь совсем немного, промежуток между ними иногда составляет месяцы.

Хочу бросить футбол, но Краев будет нос задирать.

У отца другая женщина. Мама ночью плакала.

Кирилл попал в аварию, его папа умер. Я никогда не хотел ему зла.

Краев вернулся в школу!

Как же изменился Кирилл. Совсем не узнаю его. Хочется помочь ему, но боюсь, что он откажется.

Краев сегодня заснул на уроке. Правила для него не писаны.

Мама напилась, разбила голову в ванной и теперь в больнице. Все из-за отца.

Мы с Таней переспали. Так странно, вроде бы было хорошо, но я чувствую, что все это неправильно. Не то, чего я хочу.

У Кати есть брат. Мудила еще тот.

Мы с Артемом целовались. Боюсь смотреть ему в глаза.

Это не отношения, это что-то уродливое, уродливое, уродливое…

Есть у меня хоть капля гордости? Он спит с другими, но я все равно прощаю его. Что с тобой не так, Миронов?

Иногда кажется, что во всем мире до меня никому нет дела.

Потом идет череда пустых страниц. Я листаю их снова и снова, и только на предпоследней нахожу рисунок. Я ведь даже не знал, что Антон неплохо рисует.