Последние слова она уже шепчет, обхватывая себя руками за горло, словно ей не хватает воздуха. С ее губ все еще срываются судорожные, истерические рыдания, она смотрит на меня с мольбой, будто ждет, что я соглашусь с ее доводами.
— Оглянись, — скривившись, произношу я. — Отца уже давно нет, мам. Он уже ничего не скажет. А то, что тебе стыдно… — я пожимаю плечами. — Ну, наверное, у нас разные представления о том, чего стоит стыдиться.
Я выхожу из кухни под аккомпанемент ее плача и шипение выкипевшего на плиту супа. Натягиваю первые попавшиеся шмотки, пихаю Мэри в рюкзак — просто так, на всякий случай. Пока я шнурую ботинки, мама возникает в коридоре. Она обхватывает себя за плечи — худая, дрожащая, такая маленькая и хрупкая в темном дверном проеме.
— Кирюша, я прошу тебя… — шепчет она.
Я закидываю рюкзак на плечо и выхожу из квартиры.
Прости, мама.
***
Дверь мне открывает мама Антона. Она в халате, меж алых губ зажата длинная сигарета. Я пялюсь на нее, она в ответ выразительно приподнимает брови, без слов интересуясь, кто я такой и что забыл здесь. Она точно меня не узнает.
— Здравствуйте, меня Кирилл зовут. Мы с Антоном учимся вместе, — неловко бормочу я, взглядом следя за струйкой дыма от сигареты.
— У себя, — произносит она. Такое чувство, будто за каждое лишнее слово ей придется доплачивать, потому что больше она не произносит ничего. Разворачивается и уходит.
Я только пожимаю плечами, разуваюсь, аккуратно пристраиваю свои старенькие ботинки возле туфлей на длиннющей шпильке и на носочках крадусь к комнате Антона. Интересно, как он отреагирует? Теперь мой порыв кажется таким глупым. Антон ведь не сам живет, я не могу просто остаться у него, но вернуться домой теперь… То же самое, что признать свое поражение.
На мой стук никто не отзывается, и я осторожно толкаю дверь. В комнате полумрак, сквозь зазоры в задернутых шторах проникает совсем немного скупого света. Но мне все же удается различить раскинувшегося на кровати Антона. Он спит. Со всеми своими тревогами я и забыл, что еще совсем рано.
Вот и час расплаты. Он говорил, что любит смотреть, как я сплю, и теперь и у меня выдалась такая возможность. Я сажусь на пол, устраиваю голову на сгибе локтя. Его мама точно не ворвется в комнату без стука, поэтому я безнаказанно могу любоваться им. Он дышит размеренно и спокойно. Даже при таком освещении я могу различить тени от ресниц и проследить контур полуоткрытых губ. Он взрослеет, мой Антон. Стоит на пороге двери, в которую мне никогда не суждено ступить. За той дверью начинается взрослая жизнь, но пока он еще здесь, со мной. И только время может отнять его у меня. Никому другому я этого не позволю.
Не знаю, сколько я так сижу, — мне кажется, что до обидного мало — когда Антон просыпается. Он хмурится, будто бы в его безмятежные сновидения врывается что-то неприятное, широко зевает, не трудясь прикрыть рот, трет все еще закрытые глаза. А уже через несколько секунд смотрит на меня — сначала рассеяно и бездумно, словно до сих пор не уверен, сон это или явь, но потом в его глазах появляется узнавание, которое быстро сменяется тревогой.
— Кир? — хриплым ото сна голосом зовет он.
— Она забрала телефон. И сказала, что стыдится меня, — только произнеся это, я осознаю, насколько меня ранили мамины слова. Под ребрами больно жжется, и я знаю, что эту боль мне не унять лекарствами.
Антон двигается, берет меня за запястье и тянет к себе. Я укладываюсь с ним рядом, прижимаюсь так крепко, что сложно дышать. Как же я соскучился! Он гладит меня по спине, очерчивает пальцами позвонки и лопатки. Мы долго молчим, пока я не ощущаю наконец-то, как исчезает холод, сковавший меня еще несколько дней назад. Боль остается, она стойкая, она так просто не сдастся.
— Прости, я не знал, куда еще идти…
— Что ты такое говоришь, Кирилл? — с укором спрашивает Антон. — Тебе и не нужно идти куда-то еще.
— Но твоя мама… — начинаю я.
— Не думай об этом, — перебивает он меня и, отстранившись, целует. Его губы ласкают мои, утешают, успокаивают. Я приоткрываю рот, ловлю его язык своим, запускаю пальцы в его спутанные волосы.
Колено Антона вклинивается между моих ног, я чувствую давление на пах, и вскоре уже тяжело дышу, не в силах справиться с волнами накатывающего возбуждения. Но я в чужом доме, где-то неподалеку мама Антона, и мне не удается расслабиться настолько, чтобы зайти дальше.
— Миронов, ты с ума сошел, — судорожно шепчу я, отстраняясь.
— Просто соскучился, — он корчит виноватую гримасу, но солнышки в его глазах пляшут, будто лукавые черти. Я не могу сдержать счастливую улыбку. На мгновение боль отступает, но я вновь вспоминаю о маме, о том, чего она хочет меня лишить, и улыбка тает, не успев расцвести в полной мере.
Антон чутко улавливает мое настроение. Он садится, потирает щеку с отметиной от подушки, обнимает колени руками и шепчет, глядя мне в глаза:
— Потом поговорим?
— Угу… — сглотнув комок в горле, выдавливаю я. Пересказывать мамины слова я сейчас не в силах.
— Пошли завтракать. О маме не думай, она вряд ли выйдет из спальни. А если и выйдет, то ничего не скажет.
Мне кажется это невероятным — как это не скажет? Даже если я останусь ночевать?
Но слова Антона оказываются правдивыми. Его мать я вижу только вечером; мы моем тарелки после ужина, когда она заявляется на кухню. В том же халате, не причесанная. Вместо сигареты в ее руках бокал с каким-то алкоголем, я не разбираюсь.
— Будешь ужинать? — спрашивает Антон, вытирая руки о кухонное полотенце. Она переводит на него мутный взгляд, и я понимаю, что она пьяна настолько, что не может сфокусироваться.
— Нет, — бормочет она и усаживается за стол. Ножки стула с противным скрежетом проезжаются по паркету. Я замечаю, как морщится Антон и как на его щеках разливается румянец — то ли от злости, то ли от стыда. Я торопливо протираю последнюю тарелку, демонстративно кашляю, пытаясь привлечь к себе внимание.
— Все? — будто очнувшись, встряхивается Антон. — Пошли. Спокойной ночи, ма.
— Спокойной ночи, — едва слышно бормочу я.
Она в ответ только вяло машет рукой и делает очередной глоток.
Мы об этом не говорим. С телефона Антона я звоню маме и сообщаю, что ночевать не приду. Не слушая ее возражений, я сбрасываю вызов. Это мы тоже не обсуждаем.
Той ночью мы вообще не разговариваем, хотя оба долго не спим. Мы лежим, обнявшись, слушаем дыхание друг друга и ветер за окном. Я думаю, что хуже: ледяное равнодушие или навязчивая забота? Той ночью вопрос так и остается открытым.
***
Проходит четыре дня. Маме я звоню ежедневно, она просит меня вернуться, но не настаивает. Возможно, боится сделать хуже. А может понимает, что нам обоим нужно время. Татьяну Владимировну — маму Антона — я вижу редко. У нее какой-то мудреный рабочий график, в котором я не хочу разбираться, а если она дома, то обычно запирается у себя, выходя лишь изредка с неизменными сигаретой или бокалом. На мои приветствия она реагирует скупыми фразами или вялым взмахом руки. Ее действительно не интересует, кто этот странный мальчик, который готовит пересоленные супы на ее кухне, пока Антон в школе. Она даже сына своего не замечает, смотрит будто сквозь него.
В один из вечеров приходит отец Антона. Я мышью замираю в комнате, опасаясь, что будет, если он узнает, что в квартире уже несколько дней живет посторонний. Понимаю, что это нехорошо, но тревога заставляет замереть у двери, прислушиваясь. Антона все еще нет, он у репетитора, но его родители даже не упоминают о нем. Они переругиваются, но вяло и будто бы с неохотой, просто по привычке. Потом Татьяна Владимировна говорит о каком-то проекте на работе, об общих знакомых и свадьбе, на которую их обоих пригласили дальние родственники, не знающие об их разводе. И все. Ни слова об Антоне, будто бы его не существует. Неужто именно его ориентация привела к тому, что они игнорируют его? Я стараюсь утешить себя мыслью, что бывает и хуже — они все же не прогнали его, обеспечивают всем необходимым и буквально через несколько месяцев он закончит школу и сможет съехать. Но иногда, замечая, как Антон отводит взгляд, когда мать игнорирует его вопросы, или как смущается, когда она пьет при мне, я ощущаю, как разрастается во мне горькая злость. За что она так с ним? Он ведь хороший сын, он любит ее и не заслужил такого отношения. Почему наши родители любят нас только при условиях? А если мы выходим за рамки их представлений, то они либо стыдятся и жалеют нас, либо отторгают от себя.
