Он подложил в костёр хвороста и лёг в паре локтей от упрямицы. Думал, что засыпать будет долго, а то и вообще не заснёт… Но напрасно волновался.

Всю ночь ему снилось синее-пресинее небо, лохматящие макушку руки матери и улыбка брата.

Утро ворвалось в пещеру заунывной песней горного ветра. Летта и Олаф проснулись одновременно, будто от толчка, и уставились глаза в глаза, не сообразив сразу, почему лежат так близко. Ночной холод заставил их искать тепло в объятиях друг друга. Сердца стучали в едином ритме. Дыхание взвивалось общим облачком пара. Руки и ноги переплелись, как ветви деревьев.

От аромата девичьего смущения защекотало в ноздрях.

– Извините! – Олаф вскочил на ноги и, чтобы скрыть замешательство и покрасневшие щеки, сразу же принялся за работу: деловито свернул шкуру недоеда, собрал оставшийся провиант и затоптал тлеющие угли.

– Не стоит извиняться. Вы не сделали ничего плохого, встречающий проводник Олаф, – произнесла неожиданно Летта. – И с вами надёжно.

Слова прозвучали искренне и очень обрадовали. Олаф оглянулся. Девушка стояла у стены и уже успела заплести тяжелые волосы в косу. Пахла она безграничным доверием.

– Перекусим по дороге, – предложил юноша, перекинув мешок через плечо. – За холмами есть гостевой привал3, хорошо бы добраться до него к ночи. И доброго ветра нам в спину!

Воздух снаружи был сух и прохладен. На небе – ни облачка. Даже не верилось, что почти всю ночь шел дождь. Дорога уходила вдаль, огибая гору, в которой камнежорка прогрызла пещеру. Позади оставались поля кислицы, лес и станция Олафа.

– Вы можете ещё вернуться, – едва слышно предложила Летта, подавшись вперёд.

Олаф помотал головой. Прокашлялся.

– Вы тоже. Но ведь не вернётесь? – он знал, что это – риторический вопрос.

Олаф шёл, поглядывая на спутницу. Невольно вспоминались прежние путешествия, случайные попутчики, к которым он даже не успевал привязаться. Юноша боялся впускать их в сердце, избегая возможной боли расставания. Образ жизни, на который он однажды обрёк себя, предполагал одиночество. Просто чтобы в случае чего, не раздумывать над тем, что могло бы произойти, не проигрывать вариации поступков и слов, не печалиться о мечтах, которым не суждено сбыться.

О чем думала Летта – он мог лишь гадать. Может быть, она вспоминала дом, родителей, своё детство. Или, напротив, задумывалась о будущем. От неё пахло грустью, тонко и нежно.

Дорога шла вверх и становилась все каменистее. Почти исчезли растения: деревья, кусты, трава. Редкие птицы с пронзительными криками кружили в вышине. Тоскливая, терзающая, глаза местность.

Летта чуть отстала, и Олаф обернулся посмотреть, как у нее дела. Измотанной она не выглядела, разве что слегка запыхалась. Хороший попутчик!

На вершине взгорья молодые люди остановились. Присели прямо на тёплые камни. Позавтракали хлебом с солью, запили нехитрое кушанье закисшим воловком. Гурман бы скривился. Но Олафа и Летту всё устроило.

– Дальше дорога пойдёт на спуск, – предупредил юноша. – Но особо не обольщайтесь, легче путь не станет.

– Ничего страшного, – улыбнулась Летта, встряхивая почти опустевший заплечный мешок. – У меня удобная обувь и опытный проводник, – она демонстративно потопала, словно расшалившийся ребёнок.

Олаф улыбнулся в ответ. Кажется, делать это становится всё привычней. И даже появились ямочки на щёках, наверняка превращающие его в мальчишку. Странно. Он уже начал надеяться, что научился быть бесстрастным.

Как Олаф ни пугал Летту, спуск все же оказался легче, чем подъем. Дорога уходила вдаль ровно и открыто, вся местность проматривалась, как на ладони. Неудобство доставляли лишь палящее солнце и ветер, оставляющий на зубах скрипучий песок.

Девушка не отставала ни на шаг. Не просилась отдохнуть. Не ныла и не жаловалась. Промокала пот со лба. А потом заметила разлапистый лопоух, оборвала круглые широкие листья и соорудила две шляпы – себе и Олафу. Она отличалась от изнеженных имперских барышень, как горная речка от маленького садового фонтанчика.

Юноша в порыве благодарности не нашёл ничего лучшего, как забрать у неё заплечную сумку.

– Мне неудобно! – смутилась Летта. – Я же должна что-то нести.

– Компания ветряных перевозок заботится о своих клиентах, – ответил Олаф и шутливо поклонился.

Она не поняла и приняла все за чистую монету.

– Тогда вот, возьмите, – пробормотала, роясь в складках плаща и пытаясь выудить из глубокого кармана сигменты, но перестала, увидев, что юноша смеётся. – Вы очень богатый человек, встречающий проводник Олаф, у вас щедрость Жизнеродящей, – прошептала девушка.

– Не жалуюсь, – он вновь стал серьёзным.

И ловко поддержал спутницу, едва не оступившуюся на опасных камнях.

Весь день припекало солнце. Есть почти не хотелось. Достаточно было пожевать размятых в ладони листьев сытихи, росшей прямо на каменистой обочине, да хлебнуть воды из фляги, чтобы наесться. Но вот к вечеру, когда светило спряталось за грядой и начал сгущаться влажный сумрак, навалились усталость и голод. Их еле ощутимый флер коснулся ноздрей Олафа. Хотя Летта по-прежнему не жаловалась. Интересно почему: терпение – её врожденная черта, или опасалась, что может надоесть проводнику? Юноша порылся в вещах и извлёк раскрошившееся по краям печенье. Девушка с благодарностью приняла угощенье, но поделилась и с Олафом.

Каменистая дорога перешла в торфяную. Вдали виднелись небольшие перелески. Чахлая горная растительность сменилась густым кустарником и сочной травой. Летта почти сразу обнаружила ароматные крупные ягоды терновицы и принялась их собирать. Ими и перекусили, перемазавшись, как дети, фиолетовым сладким соком. Отмывались потом в холодном ручье. За этим веселым занятием забыли даже, куда идут – и свои планы успеть до привала к ночи.

Но когда над головой начала виться мошкара, и все чаще с пронзительным свистом проносились мелкие птицы, Летта запахла тревогой.

– Скоро совсем стемнеет, как бы опять не начался дождь, – поделилась она с Олафом опасениями.

– За тем пригорком, – мотнул головой юноша, – будет виден привал. Думаю, мы успеем.

Девушка кивнула, прибавила шаг и вскоре даже перегнала спутника. Спешка ее была вполне понятна. Любому столичному жителю привычнее ночевать на чистых простынях, чем в открытом поле.

На небе одна за другой появлялись звезды: яркие, мерцающие, манящие, ещё не скрытые тяжёлыми тучами. В траве, словно их земное отражение, вспыхивали светляки. Стрекотали прыгуны. Методично отсчитывала чужие прожитые годы невидимая в сумерках птица летосчетка. В залитой жидким туманом лощине плескались огни гостевого привала. То была спокойная, умиротворяющая картина: впору было думать, будто повышенный фон опасности просто привиделся кому-то в дурном сне.

– Надеюсь, в привале найдётся для нас местечко, – тихо проговорила Летта.

– Думаю, хозяин даже будет нам рад, – предположил юноша.

– Вы говорите так уверенно, – она окинула его быстрым пытливым взглядом.

– Мне уже приходилось ночевать тут однажды. Был самый конец переходного сезона, дул промозглый ветер и шёл дождь со снегом. Погода стояла мерзкая, но и тогда гостей было немного.

Олаф не стал подробно рассказывать, что, собственно говоря, кроме него постояльцев было всего двое: бродячий музыкант, весьма виртуозно и увлечённо развлекающий себя игрой на тэссере4, и шестипалый одноглазый неразговорчивый малый, добровольно держащий путь в Темьгород. Хозяин привала казался одинаково любезен и услужлив со всеми. И даже не взял дополнительной платы с Олафа за науку, как быстро вылечить начинающуюся простуду: у того заложило нос, и мучил кашель.

– Зачем тогда держать привал в такой глуши? – удивилась Летта.

– Мы часто совершаем нелогичные на сторонний взгляд поступки, – пожал плечами юноша. – Разве нет? Может, ему нравится безлюдная местность? Или не нравятся люди?