За чаем Тихвинцев стал похваляться былой удалью, вспоминая, как дурачил купцов. Стратоныч и Тихон от души посмеялись над его рассказами, но смех нагнал на Стратоныча хмурость, и, оглядев гостей, он махнул рукой, резко выкрикнул:

– Будет смехом тешиться! Серьез для вас ношу в разуме. Как понимаете, зачем это позвал вас на пироги?

– Так и понимаем, что воскресный день, – ответил Тихвинцев.

– Нет, Григорий Палыч, для сего завелась у меня другая важная причина. Праздновал, вспрыскивал с вами мою скорую вольность. Бежит ко мне вольность, прописанная на бумаге, от нашего барина из самой Белокаменной.

Раскуривая трубку, Тихон оборвал речь Стратоныча:

– Яснее и покороче сказывай.

– Можно. Слушайте. Весть мне барин по осени подал. Не воротится больше в Екатеринбург. Вдоволь я нагреб ему золота в карманы. Он теперича… тю-тю… Продал барин прииски. Все до единого продал, а мне за верную службу вольность дал.

– Кому продал? – нетерпеливо спросил Тихвинцев.

– Какой прыткий. Так я тебе сразу и скажу. Погоди. Объявится новый хозяин, тогда узнаешь.

– Годить мы не станем. Знаем, кто купил, – прищурившись, безразлично сказал Тихон.

– Хвастаешь? Ничегошеньки-то ты не знаешь про тех, кто купил. Скажу только вам, что промыслы теперича не в православных руках.

– Турки, что ли, купили? – засмеялся Тихвинцев.

– Турки не турки, а вроде их. Да, теперича поживу, а глядишь, годков через пяток сам стану барином.

– Высоко лезешь, не оборвись с гнилого сучка вниз башкой.

– Не беспокойся, Тихон. Новых хозяев так околпачу, что молитвы запоют. Под орех их отфугую.

– Да кто они? – снова настойчиво допытывался Тихвинцев.

– Как кто? Иноземцы.

– Иноземцы?

– У, лысый дьявол, изловил-таки меня на слове. Смотрите у меня оба. Никому ни слова про такое. Коли что – зашибу.

– Обоих зашибешь? – усмехнулся Тихон.

Совсем охмелевший Стратоныч, уставившись на Тихона удивленным взглядом, громко захохотал:

– Господь с тобой, Тихон Петрович, тебя не трону. Одурю иноземцев дураков и стану на промыслах хозяином. Ты мне помоги, Тихон, их округ пальца окрутить. Поможешь?

Тихон стукнул по столу кулаком, отчего его стакан с недопитым чаем опрокинулся и залил чаем скатерть. Вышел из-за стола.

– На кого осерчал, Тихон Петрович? – спросил Стратоныч.

– Всей душой осерчал, что твой барин иноземцам в руки эдакое богатство отдал. Подумать страшно, что деется. Иноземцев к золоту допускают. Раньше от руды отшугивали, а теперь иноземцев кто станет отшугивать от золота и платины?

– А царь на что? – многозначительно спросил Тихвинцев и в ответ услышал хохот Стратоныча:

– Уморил… Царь. Ему нужно наше золото, платина, а зачем знать, кто их намывает.

– Погоди, погоди. Тише про такое, Стратоныч. Упаси Господь, – покраснев от испуга, прошептал Тихвинцев и погрозил смотрителю пальцем.

– Не желаю молчать! Вольный теперича! Хочу в полный голос разговаривать. Будет молчать! Вдоволь напрыгался осередь вас в крепостном хомуте. Понатер себе мозоли.

– От нагайки они у тебя на руках. Хлестал народ.

– Хлестал, а теперича стану для народу святым. Потому вольным буду.

– В наших лесах поговорка водится, будто у серого волка лютость от воли заводится, – усмехнулся Тихон.

– Про что намекаешь?

– Понятней скажу. Кем родился, тем и ноги в гробу протянешь.

– Не веришь, что характер наизнанку выверну?

– Вестимо, не верю. Характер у человека не портянка, от пота не отстирывается, – серьезно сказал Зырин.

– Вот это верно. Не стану характер менять. В страхе стану народишко держать. От страха из нашего народа в труде чудеса объявляются.

– Сволочь ты после таких слов.

– За что обзываешь, Тихон Петрович? Тебе теперича со мной дружить надо, а не ссориться. Ишь как злюще на меня смотришь! Ладно, не стану больше плохо про людей говорить. Не любишь, когда их даже словом поносят.

За окнами раздался веселый трезвон колокольцев.

– Кто-то подкатил к твоим воротам. Может, вольность привезли, – сказал Тихон.

– Не смей надо мной насмехаться!

Во дворе залаяли собаки.

– Кажись, в самом деле кто-то пожаловал.

Встав из-за стола, Стратоныч, сильно покачиваясь, подошел к окну с промерзшими стеклами:

– Не видать ни черта. Дарья!

– Чего надо? – спросила Дарья, выйдя из другой горницы.

– Ступай за ворота и погляди, кого черти принесли не вовремя.

Дарья вышла в сени, но через минуту вернулась в избу, широко распахнула дверь с поклонами и засыпала скороговоркой:

– Милости просим, матушка-барыня. Ниже клони голову. Дверь у нас низко прорублена.

В избу вошла и выпрямилась высокая, статная женщина, и все узнали Василису Мокеевну Карнаухову.

– Затворяй дверь, молодуха, не студи избу, – сказала Карнаухова и, прищурившись, осмотрела стоящих перед ней мужиков.

Ее усталое лицо в морщинах. В колючих глазах властная суровость. Нос с горбинкой. Одета в бархатную ротонду на собольем меху. На голове капор из лисьего меха. На руках меховые варежки. В левой руке посох черного дерева, до половины окованный золотом с вставками из самоцветов. Карнаухова сняла варежку с правой руки, перекрестилась на иконы и, не увидев огонька в лампадке, насупилась:

– Без огня перед образами живешь, Стратоныч?

Дарья, закланявшись, виновато сказала:

– Погасла лампадка. Сама утрось возжигала. Масло у нас ноне не больно доброе.

Все еще стоя у порога, Карнаухова не сводила глаз с мужиков.

– Христос вам навстречу, знакомцы. Онемели от нежданной встречи со мной?

Стратоныч растерянно подошел к ней и ткнулся губами в ее руку.

– Милости прошу, Василиса Мокеевна. В эдакую погоду не бережешь себя. Стужа, метель, ветер. А ты на тройке. Да разве можно?

– Не печалься. Поживу еще на белом свете.

– Может, чайку откушаете с пути? Гостья для меня во всякую пору желанная.

Карнаухова не спускала глаз с Тихона, и ее взгляд подобрел.

– Вот где, Петрович, нынче берложишь? Сыскала тебя. Давненько мне глаз не казал.

– Не люблю, Василиса Мокеевна, по пустякам своей особой людей тревожить.

– За поданную с осени весть говорю тебе спасибо. С поклоном благодарю тебя.

– Как здравствуешь, матушка?

– Об этом, по правде сказать, сама ладом не знаю. Умаялась в столицах, а домой подалась, так вовсе кости в себе перемешала.

Карнаухова перевела взгляд на Тихвинцева и улыбнулась:

– Да неужли это ты, Гриша Одуванчик?

– Он самый, матушка.

– Эх, мужичок, мужичок, а еще вятского роду. Облез вовсе, как баран по весне. Голову будто кипятком ошпарили.

– Облысел малость.

– Какое малость! Начисто лысый. Жив, стало быть? Прыгаешь?

– Живой. Только прыгать вроде отпрыгался.

– Рада с вами встретиться. Домой катила отлеживаться, да и решила по пути к Стратонычу наведаться.

– Осчастливила ты меня.

– А ты, Тихон, будто ростом мене стал. Спина, видать, согнулась. Молодуха, прими ротонду. Все плечи оттянула.

Карнаухова скинула ротонду, но ее вместо Дарьи подхватил Тихон. Карнаухова подошла к печке; потрогав ее рукой, села возле нее на приступок.

– Так вот, Стратоныч, Христос тебе навстречу, навестила тебя не гостьей, а твоей новой хозяйкой.

Стратоныч, дернув головой, перекрестился.

– Правильно! Крестись!

– Поверить страшно!

– Страшно не страшно, а верить придется. Дворянина Шумилова прииски платиновые на Силимке да на Талой со всеми живыми и мертвыми, с тобой в придачу, теперь мои. Выпивали с какой радости?

– За будущую вольную смотрителя откушали винцо, – ответил Тихвинцев.

– Слышала об этом от дворянина Шумилова. Хотел он тебе волю дать, да я его отговорила. Обузданный, ты вконец залягал народ, а без крепостной узды всех раньше срока в гроб загонишь.

– А иноземцы-то как же?

– Они остались ни при чем. Лезли к платиновому богатству, а я им дорожку переступила. Рановато еще иноземцам вплотную к нашему золоту и платине подступать. В их лапы прииски не отдала. При них тебе, Стратоныч, зажилось бы неплохо. Напихал бы в карманы платины. Со мной тебе туговато будет. Я старуха пронырливая. Дорогой думала о тебе. Надумала тебя с платины убрать.