К костру тихо подошла Лида Якименко. Усталым движением стянула пилотку с головы. Толоконников вскочил.
– Садитесь, Лидочка! – галантно предложил он и тут же осекся: обращение прозвучало слишком интимно. – Виноват, товарищ лейтенант медицинской службы! – торопливо, но не без иронии поправился он.
– Ой, что вы, товарищ капитан, – смутилась Лида, – я постою.
– Нет уж! – воскликнул Толоконников. – За кого вы нас принимаете? Дама, единственная в мужском обществе, не может стоять, когда остальные расположились с неслыханным комфортом…
– Вы – мои боевые товарищи, а не кавалеры. Разве не так?
– Да, конечно, – согласился Толоконников. Едва уловимая насмешливая нотка, прозвучавшая в ее голосе, не понравилась. Но он предпочел этого не заметить. – Просто все хотят, чтоб вам было удобно. Согласитесь принять дружеский знак внимания.
– В таком случае не могу отказаться. Вежливость – доблесть мужчин, – ответила Лида.
«Язва она, видимо, порядочная», – отметил про себя Толоконников. Худенькая Лида была не в его вкусе. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба.
Толоконников не считал себя донжуаном. В таком поведении он видел офицерскую доблесть, переданную, как ему казалось, по наследству из военного прошлого, когда лихие гусары не считали зазорным покорять налево и направо женские сердца. И с каждой очередной победой он как бы заново самоутверждался.
Инженер-капитан был холостяком. Тридцать, считал он, еще не тот возраст, когда непременно обзаводятся семьей. Вокруг так много красивых женщин… Например, Юлия Лозинская, переводчица, недавно прибывшая к ним в штаб. Ее женственность, подчеркнутая военной формой, уверенная манера держаться привлекали внимание мужчин. Не избежал этой участи и Толоконников. Жаль, времени оказалось мало. Сообщение об отъезде пришло внезапно, и он решил форсировать события. Но Юлия мягко отвела его руки и с улыбкой сказала: «Такие темпы хороши лишь при наступлении на врага, Эдуард!» Впрочем, особой суровости в ее голосе, как показалось, не было. И Толоконников уехал с уверенностью, что сумел произвести впечатление. К тому же было приятно – Юлия придумала ему новое имя.
Отец, слывший большим чудаком, окрестил его при рождении дурацким именем Эрг[1]. В школе о папочке ходили легенды. Толоконников-старший, бескорыстно преданный одной страсти – математике, возведенной в смысл жизни, чаще всего вызывал у окружающих ироническую улыбку. В классе его прозвали Делителем, и маленький Эрг дорого дал бы за то, чтобы иметь другого родителя или хотя бы учиться в соседней школе.
Когда речь заходила о любимом предмете, отец мог спорить часами. «Цифра, – назидательным тоном произносил он, тряся бородкой, – величайшее изобретение человечества. Группой цифр и знаков можно обозначить решительно все на свете!»
Позже, повзрослев, Толоконников часто пользовался отцовскими мыслями, выдавая их за свои. А математику и физику ему пришлось зубрить основательно, потому что отец, рассеянный и добрый, тут пощады не знал. «Изволь учить уроки назубок, – стучал он по столу костяшками пальцев, – и сверх того тоже, проверю!»
Ничего, кроме неприязни, сын в школе к точным наукам, а заодно и к папочке не испытывал. Хотел одного: поскорее вырваться из-под родительской опеки, весьма стеснявшей юношескую самостоятельность. Зато потом, в институте, учиться было легко, да и на заводе с любыми расчетами справлялся шутя: сказалась отцовская требовательность.
– Сыграйте еще что-нибудь, товарищ капитан, – попросила Лида.
«Не капитан, а инженер-капитан», – захотелось поправить фельдшера. Не столь часто встречаются офицеры в его звании. На это дает право соответствующее образование. Однако Толоконников промолчал. Не следует лишний раз подчеркивать превосходство над командиром…
– Мы все просим! – присоединился к Лиде Махоткин, готовый слушать пение до бесконечности.
– Ну пожалуйста! – воскликнула Лида.
В ее голосе не было теперь и тени иронии. Толоконников почувствовал удовлетворение.
– Что же вам исполнить? – спросил он, беря несколько аккордов. – Принимаю заявки.
– Заявок не будет. Подъем! – раздался голос Свята.
– Но почему, товарищ капитан? – взмолилась Лида. – Разве вам не хочется послушать вместе с нами?
– В следующий раз с удовольствием, – ответил Свят. – А сейчас самодеятельность заканчивается. Начинаем ночную тренировку.
– Хоть бы день пропустить, – проворчал кто-то недовольно.
Свят поискал взглядом ворчуна и, не найдя, жестко отрезал:
– Нельзя! – помолчал и, чувствуя, что объяснение все-таки дать нужно, в полной тишине добавил: – Кто знает, сколько еще времени нам отпустят на подготовку. На учете каждый день. Командуйте, Махоткин!
Старшина вскочил.
– Выходи строиться!
Поляна у костра мгновенно опустела. Лишь Толоконников, прижимая к груди гитару, остался сидеть на бревне. Им овладело оцепенение. Так не хотелось подниматься, куда-то бежать, что-то делать.
Понял ли Свят состояние заместителя, только не прикрикнул, как тот ожидал, а мягко сказал:
– Нам тоже пора, Эрг Николаевич.
Толоконников медленно встал. Вспыхнувшая было досада погасла. Стало все безразлично. «Уж лучше бы накричал», – подумал он и, тяжело ступая, зашагал вслед за Святом.
Земля обозначилась на горизонте серой дымчатой полоской, и чем ближе корабль подходил к берегу, тем яснее прорисовывались ее очертания. Сперва из моря вынырнули три остроконечные скалы. Они стояли у входа в бухту и походили друг на друга как близнецы. «Символ Сахалина – Три брата», – сказал кто-то на палубе тоном знатока.
Показались отлогие сопки, круто скатывающиеся к воде; открылась широкая дуга залива и, наконец, сам порт: редкие стрелы башенных кранов, приземистые складские помещения, кучи угля, песка, бочек…
Город лежал в распадке. Сопки здесь расступались. Плоскую низинку, медленно спускающуюся к морю, густо усеяли маленькие, жмущиеся один к другому одноэтажные домишки. Заборы, наиболее характерная черта пейзажа, стояли между домами и сараями, а то и просто огораживали пустыри, предназначенные, должно быть, под застройку или огороды. Вдоль заборов, будто направляемые ими, тянулись кривые улочки.
Выглядел город мрачно. Строения за редким исключением были рублеными. Бревна, потемневшие от времени и избыточной влажности, слились по цвету с землей, такой же серо-бурой и неприветливой. После недавно прошедших дождей дороги представляли месиво грязи, развороченное проехавшими повозками.
– Вот и прибыли, – сказала Юля. – Александровск-Сахалинский. На деревню больше смахивает, чем на город.
Она стояла рядом с Бегичевым у борта корабля и с любопытством рассматривала берег.
– Это вам не столица, – заметил Бегичев, знавший уже, что спутница его москвичка. – А насчет прибытия говорить рановато. Нам еще до штаба дивизии добираться. КП его где-то у самой границы расположен. Туда, как вы, наверно, догадываетесь, метро пока не проложили.
Он покосился на Юлю. Хороша собой… Правильный овал лица, на подбородке ямочка, ярко очерченные губы, нежная кожа лица с естественным румянцем… Было чем залюбоваться. Даже руки ее с длинными музыкальными пальцами, лениво лежащие на поручне, казались безупречными.
Бегичев побаивался красивых женщин и всячески их избегал. Он думал: все они высокомерны и не очень умны. Нельзя же быть совершенным одновременно и внешне и внутренне. Такие особы, как Бегичев себе представлял, эгоистичны, заняты исключительно собой, полагая, что окружающие обязаны преклоняться перед ними. Вот почему, когда молодому офицеру в штабе армии предложили взять в попутчики младшего лейтенанта Лозинскую, он согласился с большой неохотой. Она направлялась из резерва в ту же дивизию, что и Бегичев, переводчицей: познакомились они в приемной, ожидая вызова к начальству.
Девушка сидела рядом, непринужденно откинувшись на спинку стула, и покачивала блестящим, словно лакированным, носком сапожка. Гимнастерка плотно облегала фигуру, короткая, до колен, юбка открывала стройные ноги. Никогда прежде Бегичев не испытывал такого повышенного интереса к женщине. И испугался. Только этого не хватало! Нет, решил про себя, от подобной красоты надо держаться подальше.
