– Это миссис Уитхэм попросила вас прийти сюда, осмотреть меня и дать мне рекомендации?

Доктор Торнхилл на мгновение смешался, а миссис Уитхэм густо покраснела и отвернулась. Но он был прямым и откровенным человеком, поэтому сразу же ответил:

– Да, этот так, хотя она не хотела, чтобы вы узнали об этом. Полагаю, моя неуклюжая спешка навела вас на подозрения. Она сказала мне, как ей не нравится, что вы остаетесь в этом номере наедине с собой; еще она думает, что вы пьете слишком много крепкого чая. В сущности, она хочет, чтобы я порекомендовал вам временно отказаться от чая и от привычки много работать по ночам. В свое время я был усердным студентом, поэтому думаю, что могу позволить себе такую вольность, будучи выпускником колледжа, и без обид поделиться своим мнением с собратом по науке.

Малькольмсон с радостной улыбкой протянул руку.

– Пожмем руки, как говорят в Америке, – сказал он. – Должен поблагодарить вас за участие, а миссис Уитхэм за ее доброту, а ваша честность заслуживает вознаграждения. Я обещаю больше не заваривать крепкий чай и вообще не пить его до вашего разрешения, и сегодня я отправлюсь в постель не позднее часу ночи. Сойдет?

– Отлично, – сказал доктор. – Теперь расскажите нам, что вы видели в старом доме.

И Малькольмсон подробнейшим образом рассказал обо всем, что происходило в последние две ночи. Время от времени его прерывали восклицания миссис Уитхэм, а когда он наконец поведал об эпизоде с Библией, сдерживаемые чувства хозяйки гостиницы нашли выход в приглушенном вскрике. Она совладала с собой лишь после того, как ей налили щедрую порцию бренди пополам с водой. Доктор Торнхилл продолжал слушать со все более серьезным лицом, а когда рассказ был окончен, то спросил:

– Крыса всегда поднималась по веревке набатного колокола?

– Всегда.

– Полагаю, вам известно, что это за веревка? – спросил доктор после некоторой паузы.

– Нет.

– Это, – медленно произнес доктор, – та самая веревка, которой пользовался палач, когда вешал жертв беззаконной злобы покойного судьи!

Здесь его речь была прервана очередным криком миссис Уитхэм, и пришлось предпринимать очередные шаги для того, чтобы привести ее в чувство. Малькольмсон, посмотревший на часы и обнаруживший, что время близится к ужину, был вынужден удалиться до ее полного выздоровления.

Когда миссис Уитхэм снова пришла в себя, то обрушилась на доктора с сердитыми вопросами: о чем он думал, когда вкладывал такие ужасные мысли в голову бедного молодого человека.

– Он пробыл там уже достаточно, чтобы у него помутился рассудок, – добавила она.

– Дорогая мадам, у меня была определенная цель, – ответил доктор. – Я хотел привлечь внимание молодого человека к веревке и закрепить его там. Возможно, он находится в чересчур взвинченном состоянии и слишком утруждает себя занятиями, но я вынужден признать, что он пребывает в духовном и телесном здравии, характерном для людей в его возрасте… но крысы, да еще это предположение о дьяволе! – Доктор покачал головой и продолжал: – Я бы предложил остаться с ним в доме этой ночью, но уверен, что такое предложение оскорбило бы его. Возможно, у него есть какой-то тайный страх, или же он видит галлюцинации; в таком случае мне хотелось бы, чтобы он потянул за эту веревку. Тогда он волей-неволей предупредит нас, и мы сможем успеть вовремя, чтобы оказать помощь. Сегодня я собираюсь сидеть допоздна и держать уши открытыми. Не пугайтесь, если до утра Бенчерч получит сюрприз.

– Ах, доктор, о чем вы говорите? Что вы имеете в виду?

– Я хочу сказать, что возможно, – нет, весьма вероятно, – сегодня мы услышим звон набатного колокола в Доме Судьи, – с этими словами доктор поклонился и поспешил уйти.

Когда Малькольмсон вернулся домой с небольшим опозданием, то обнаружил, что миссис Демпстер уже ушла: ей не стоило пренебрегать правилами богадельни Гриншоу. Он был рад видеть, что в доме чисто, в камине ярко пылает огонь, а фитиль лампы ровно обрезан. Вечер был холоднее, чем можно ожидать в апреле, и ветер задувал с такой силой, что вполне можно было ожидать ночной бури с грозой. В течение нескольких минут после его прихода крысиное копошение прекратилось, но как только они привыкли к его присутствию, все началось снова. Малькольмсон был рад слышать их, потому что вновь испытал товарищеское ощущение по отношению к их возне, и его мысли вернулись к тому странному обстоятельству, что они умолкали лишь в тех случаях, когда на сцене появлялась огромная крыса со злобными глазами. Фитиль лампы для чтения был прикручен, поэтому потолок и верхняя часть комнаты оставались в темноте, но бодрящий свет от камина разливался по полу и озарял приветливым теплым сиянием белую скатерть, расстеленную на столе. Малькольмсон уселся за стол с хорошим аппетитом и в добром расположении духа. После ужина и сигареты он сразу же приступил к работе, настроившись ни на что не отвлекаться, ибо помнил о своем обещании доктору и решил как можно лучше воспользоваться временем, имевшимся в его распоряжении.

Около часа он усердно трудился, но потом его мысли начали отвлекаться от книг. Необычные обстоятельства, призывы к его вниманию и повышенная нервная чувствительность – от всего этого трудно было отделаться. К тому времени ветер превратился в буран, а буран перерос в бурю. Старый дом, хотя и достаточно прочный, как будто сотрясся до основания, пока ветер ярился и завывал в каминных трубах и пазах коньковой крыши, производя странные неземные звуки в пустых комнатах и коридорах. Даже большой набатный колокол на крыше ощутил силу ветра, потому что веревка приподнималась и опускалась, как будто колокол слегка раскачивался, и узел на ее конце падал на пол с глухим стуком.

Пока Малькольмсон прислушивался, он вспомнил слова доктора: «Это та самая веревка, которой пользовался палач, когда вешал жертв беззаконной злобы покойного судьи». Он подошел к углу камина и взял ее в руки, чтобы рассмотреть получше. В ней была какая-то смертоносная привлекательность, и когда он стоял там, то терялся в догадках, кем были все эти жертвы и что стояло за зловещим пожеланием судьи иметь такую жуткую реликвию прямо перед глазами. Колокол на крыше время от времени приподнимал веревку, но потом по ней пробежала дрожь, как будто что-то двигалось наверху.

Малькольмсон посмотрел вверх и увидел огромную крысу, медленно ползущую к нему и сверлившую его неподвижным взглядом. Со сдавленным проклятием он отпустил веревку и отшатнулся, а крыса развернулась, побежала вверх и исчезла. В то же мгновение Малькольмсон услышал крысиную возню, которая на время прекратилась.

Это навело его на мысль о том, что он так и не исследовал логово крысы и не осмотрел картины, как намеревался сделать. Он зажег другую лампу без абажура, и, высоко подняв ее, остановился перед третьей картиной справа от камина, за которой спряталась крыса, что он видел предыдущей ночью.

Только взглянув на картину, он вздрогнул и попятился так быстро, что едва не уронил лампу. Его лицо смертельно побледнело, колени тряслись, лоб покрылся крупными каплями пота, и он дрожал как осиновый лист. Но он был молодым и решительным, поэтому быстро собрался с силами и уже через несколько секунд снова шагнул вперед, поднял лампу и изучил картину, очищенную от пыли и отмытую дочиста.

На ней был изображен судья в алой мантии с горностаевой оторочкой. Его лицо было волевым и безжалостным, злобным, коварным и мстительным – с чувственным ртом и крючковатым багровым носом, похожим на клюв хищной птицы. Глаза были необычно яркими и невероятно злобными. Глядя на них, Малькольмсон похолодел, ибо увидел несомненное сходство с глазами огромной крысы. Лампа едва не выпала из его руки, когда в комнате наступила тишина, и он увидел крысу, угрожающе смотревшую на него из дырки в углу картины. Тем не менее он совладал с собой и продолжил осмотр.

Судья восседал на резном дубовом стуле с высокой спинкой по правую руку от большого каменного камина, а в углу комнаты с потолка свисала веревка, конец которой был свернут в петлю на полу. С чувством, похожим на ужас, Малькольмсон узнал комнату, в которой он находился. Он потрясенно огляделся, как будто ожидал увидеть некое странное присутствие за спиной, а когда его взгляд переместился за угол камина, он с громким криком выронил лампу.