— Ты все равно выйдешь за меня замуж, — прорычал Эриас, подцепляя жесткими пальцами мой подбородок и заставляя смотреть на него.

В сиреневых глазах полыхало аметистовое пламя, лицо побелело от гнева. И даже сейчас, когда внутри все сжимается то ли от страха, то ли от желания, я понимаю, что он самый прекрасный мужчина на свете.

Но ответила совершенно спокойно, пусть даже и рискуя быть за это наказанной:

— Вот только не надо мне угрожать.

Эриас недобро прищурился, рванул меня к себе и впился в губы, лишая возможности сопротивляться.

По телу пробежала жаркая волна, сердце застучало как сумасшедшее, желание вспыхнуло белым сладким пламенем.

— Все равно будешь моя, — выдохнул он, опаляя мои губы огненным дыханием, — моя…

После этого оттолкнул, осмотрел с ног до головы и прошипел:

— Собирайся, Ромеда. Через два айта мы полетим в храм.

С этими словами он покинул мою комнату и даже не оглянулся. Подрагивающие колени подогнулись, и я медленно опустилась на густой пестрый ковер. Маленький чиноку выбрался из-под кровати и тихонько подполз ко мне. Ткнулся в руку золотистым носом, взмахнул радужными крылышками и вопросительно курлыкнул.

— Я не знаю, что мне делать, Чи, — прошептала я, чувствуя, как к глазам подступают слезы, — не знаю… Ведь я никак не могу стать его женой, иначе проклятие тогда ничто не удержит…

7 дней назад, месяц Моря

— Мне горько тебе это говорить, дочь моя, но ты знаешь, что иного выхода нет, — сказал отец, стараясь не смотреть на меня.

Ветер нес с моря запах соли и прохладу. Пробирался под шелковую тунику, заставляя ежится от холода. Играл с моими белокурыми волосами так, что постоянно приходилось их убирать с лица. Золотой венок я потеряла на берегу, когда купалась. И теперь локоны в буйном беспорядке струились по спине.

— Я знаю, — еле слышно ответила я.

Белизна колонн, поддерживающих покатую крышу нашей беседки, вдруг показалась мертвой и ледяной, словно снег на вершинах Проклятых гор. Кефей, царь Эфоса, не мог поступить иначе. Оракул нашего дома всегда говорит истину. И нет смысла что-либо говорить.

Моя мать, царица Кассио, знала, что не стоит ставить себя выше богов. Боги коварны и злопамятны. Они благостно принимают жертвы, но в то же время слышат каждое слово, произнесенное смертным. Вот и наказан теперь весь Эфос злобным чудовищем, выходящим из морских волн, потому как царица посмела сказать, что красивее она всех богинь. Ох и смеялись тогда на пиру над ее словами, говорили, что бесстрашна и дерзка прекрасная Кассио. Только вмиг смолк смех, когда вдруг сами собой распахнулись бронзовые двери в царский зал. Раздался смех, низкий и нечеловеческий, задрожали кубки и блюда на столе. Смолкли все гости, переглянулись отец и мать, а я невольно сжалась, чувствуя, что ничего хорошего не будет.

— Раз ты самая красивая, Кассио, — прогремел голос бога моря, — то, наверное, и умом не обделена. Так же, как и боги, верно, Кассио?

Мать побелела как полотно. Отец только нахмурился, но пошевелиться не посмел. Никто не смеет, когда говорит бог.

— С этого дня Эфос отдаю я подводному чудовищу и волю даю делать все, что вздумается. Очаруй же его, о Кассио, своей красотой. Убеди тебя слушаться.

И снова прогремел смех, от которого сотрясся пол в зале. Мне тоже подурнело, но мать вовсе лишилась чувств, поэтому все кинулись к ней.

С тех пор прошло две недели. Каждую ночь из волн выходило чудовище, на которое было страшно смотреть, и опустошало окрестности Эфоса. И каждую ночь мы слушали смех морского бога. Несколько дней отец и мать не выходили из храма, моля о милосердии, принося богатые жертвы и бросая в море изысканные украшения, сделанные руками самых талантливых мастеров Эфоса. Но ответа не было. Чудище приходило на следующую ночь, и все повторялось. Именно тогда я с отцом отправилась к оракулу. Но великаны, сторожившие вход в его пещеру, пропустили только отца. А потом и вовсе отправили меня домой.

И вот теперь я узнала страшную весть.

— Чтобы умилостивить морского бога, мы должны отдать тебя, Ромеда, чудовищу, — сказал отец.

Эти слова не укладывались в голове. Пусть я не единственный или самый любимый ребенок, но ко мне всегда хорошо относились. Все же царевна, не простолюдинка. Да и слуги меня любят, потому что никогда я не относилась к ним жестоко или грубо.

— Только царская кровь может искупить царскую ошибку, — с горечью произнес отец, подошел и сжал мои плечи. В его синих глазах, таких же, как и у меня, была боль.

Но нельзя противиться божьей воле. И нельзя не выполнять указаний оракула, какими бы страшными они не были. Ибо оракул никогда ничего не изрекает в пользу конкретного человека. Но всегда изрекает в пользу Эфоса, которому принадлежит душой и телом.

Кстати, никогда и никогда не видел его лица — оно всегда скрыто черным капюшоном. Никто не видел рук оракула, которые замотаны в грубую ткань. Никто не приближался к нему более, чем на двадцать шагов, потому что оракул сидит на серебряной треноге, а перламутровый дым благовоний так кружит голову сладковатым тяжелым ароматом, что забываешь, откуда пришел и что хотел спросить.

— Я все поняла, отец, — проговорила я на удивление ровным голосом. — Когда состоится… жертвоприношение?

Отстраненно, будто наблюдая за собой со стороны, даже похлопала такой выдержке. Истинная дочь царя. Только… что мне от этого?

— Завтра, — хрипло ответил отец.

— Могу ли я попрощаться с сестрами и Финасом? — спросила я, с сожалением понимая, что царь Кефей вновь стал царем, а не отцом — ни следа боли или печали не отражалось на непроницаемой маске его лица.

— Да, сегодня. Завтра, в начале пятого айта, на рассвете, ты должна быть готова, Ромеда. Оракул предупредил, что его указания мы должны выполнить за сутки, иначе бог может передумать.

Я только вздохнула, приложила руку к сердцу и склонилась перед родителем. Прежде чем покинуть его, замедлила шаг.

— Как матушка?

Повисла тишина. Только доносились издалека крики чаек да шум ветра и моря.

— С ней лекарь, — хмуро сказал отец. — Будем ждать, что скажет. Но пока никого не пускает.

Я еще раз склонила голову и вышла. Внутри все замерло, не было ни слез, ни желания всех уничтожить, ни слать проклятия жестоким богам. Пустота. Не зря при рождении меня нарекли Ромедой — спокойной. Я не плакала ночами и не капризничала днем. Была тихим ребенком, больше любившим книги и уроки моих уважаемых учителей, нежели проказы и веселье со сверстниками. И вот теперь… Боги, мне всего восемнадцать.

Но завтра моя жизнь закончится.

…С сестрами прощание вышло горьким. Все трое повисли на мне и рыдали, не желая никуда не отпускать. Пятнадцатилетняя Агная, одиннадцатилетняя Филомела и шестилетняя крошка Ниобея. Они, в отличие родителей, не считали нужным делать вид, что им все равно. Сердце сжималось от горя, но я ничего не могла поделать.

— Сестренка, может быть, ты… сбежишь? — уже перед тем, как покинуть мои покои, шепотом спросила Агная. — Должен же прийти Финас, он твой жених. Неужто не поможет?

Поначалу сердце пропустило удар, на мгновение засияла надежда. Но тут же померкла, так как я прекрасно понимала, что это неосуществимо. Финас не рискнет. Он неплохой парень, но на такое никогда не отважится. А я… я не подставлю так Эфос. Пусть мне горько расплачиваться за чужой проступок, но будет еще горше, если за мою трусость будет платить весь народ Эфоса.

— Нет, Агная. Если богиня судьбы бросила гадальные кости и увидела там мою смерть-искупление, то так тому и быть. Я не имею право предать Эфос.

Агная только быстро сглотнула ком в горле и рвано выдохнула, а потом сжала меня в крепких объятиях.

Ночь я провела без сна. Молча смотрела на усыпанное звездами небо и перелистывала книгу с древними сказаниями о могущественных драконах, которые жили здесь до того, как пришли люди. Государство драконов было огромным и процветающим. Они мудро правили, жили в мире со своими соседями. Но потом поспорили с кем-то из богов и оказались прокляты. Что это за проклятие — людям неизвестно. Но наши смельчаки-исследователи и ученые не теряют надежды когда-нибудь отыскать драконье племя.