«Чревовещание…» – ухватился я за первое пришедшее в голову объяснение. Логики в объяснении было с соломинку, но должен же утопающий за что-то хвататься? Видел на эстраде всяких чревовещателей, но птеродактиль Ксенофонт давал сто очков вперёд любой кукле. Как настоящий…

А затем мне стало не до чревовещателей и их кукол – пробираясь сквозь заросли, я напрочь забыл, что они крапивные, сильно ожёг кисти рук, и боль настигла меня, как это всегда бывает, с некоторым опозданием. Я запрыгал на месте, затряс руками. Кисти рук на глазах начали багроветь, покрываясь волдырями, но боль постепенно стала утихать, сменяясь нестерпимым зудом.

– Пописай на руки, легче будет, – посоветовал чей-то унылый голос.

Я ошарашенно огляделся, но улица по-прежнему была пустынной. Ничего вокруг не изменилось: всё тот же ковровый газон под ногами, те же привилегированные коттеджи, те же палисадники за штакетниками…

У ближайшего коттеджа на штакетнике сидела забытая кем-то кукла из голубой мутно-прозрачной пластмассы. Кукла была похожа на малайского долгопята-привидение: грустная мордочка, громадные янтарные глаза, застывшие в вечном удивлении, длинные суставчатые пальцы, крепко охватившие штакетину. Кукла была сделана мастерски, и если бы не странная голубая полупрозрачная пластмасса, из которой отлили тельце, её можно было принять за живую зверушку.

«Ещё одна…» – индифферентно подумал я и шагнул к кукле, растирая зудящие от крапивы руки.

– Это ты со мной разговаривала? – напрямую спросил я.

Кукла приоткрыла скорбный рот и грустно призналась:

– Я.

Я ничуть не удивился. Устал удивляться. Куклой больше, куклой меньше… И кто у этой куклы чревовещатель, меня не интересовало. Деревня сплошных циркачей и кукловодов. И Наполеонов Бонапартов. Последних, правда, я пока не встретил, но завтра обещали познакомить с пришельцами. И в этом шеф оказался прав, будто предрёк, – не только птеродактили могут быть вещими.

– Ты случайно, не домовик? – на всякий случай поинтересовался я.

– Разве я похожа? – обиделась кукла. Говорила она с натугой, растягивая слова, словно ей было лень. Долгопяты, как и лемуры, и ленивцы, ночные животные, всё делают обстоятельно, неторопливо, и кукла их старательно имитировала.

– Откуда мне знать? – пожал я плечами. – Домовика в глаза не видел.

Кукла подумала, замедленно моргнула.

– Зачем тогда сравниваешь? – протянула она.

– Я не сравниваю, а спрашиваю. А спрашиваю потому, что не видел.

Кукла снова подумала и изрекла:

– Мудрёно что-то…

– Неужели мудрёнее сентенций птеродактиля Ксенофонта? – буркнул я.

– Ксенофонт и Хробак на тебе психологический тест отрабатывали, – грустно вздохнула кукла.

– Ах, вот даже как? – поёжился я. Не ожидал, что обещанные Лией «ягодки» будут именно такими. Или это только «цветочки»?

– Значит, старика с птеродактилем Хробаком зовут? – уточнил я.

– Да.

– А кто он?

– Кто? – бесцветно переспросила кукла.

– Хробак. Леший, что ли?

Кукла подумала.

– Какой ещё леший? Он – Хробак.

Ответ, как всегда, был впечатляющ. С маразматиками в деревне я уже познакомился, теперь, похоже, настала очередь тугодума. Одно другого не лучше.

– Хробак, так Хробак, – согласился я. – А тебя как зовут?

Кукла вновь задумалась.

– Ля-Ля, – наконец горестно произнесла она и продолжила: – Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля…

Я послушал-послушал, затем, стараясь говорить вежливо, перебил:

– Тебя не заклинило?

– Что значит «заклинило»?

– Запнулась на одном слоге, как заезженная граммофонная пластинка.

Кукла вздохнула, замедленно помигала и обидчиво сказала:

– Я своё имя говорила…

– А покороче можно?

– Как это?

Кукла оказалась не просто тугодумом, а тормозом. Ещё тем тормозом.

– Василия-тракториста знаешь? – начал я издалека.

– Знаю.

– Так вот, сокращённое имя Василия – Вася. Понятно?

Голубое подобие малайского долгопята-привидения горестно покачало головой:

– Я и говорила своё сокращённое имя. Всего сто восемьдесят шесть слогов.

Я икнул. Сказать, что кукла «Ля-ля-ля и так далее» меня сразила, не то слово. Похоже, она выпендривалась, как птеродактиль Ксенофонт.

– Это что – очередной психологический тест? – натянуто поинтересовался я.

– Это моё краткое имя, – скорбно поправила кукла. – В полном титулярном имени восемь тысяч шестнадцать слогов.

Я не стал уточнять, что такое «титулярное имя», и без этого от бубякинских баек голова трещала. Что им, долгопятам, лемурам и ленивцам, часов пять имя произносить, когда время тягучее и медленное? Спросил по-другому:

– Тебя здесь все по полчаса окликают или как-нибудь по-иному зовут?

Кукла снова подумала и медленно протянула:

– Нет, не все. Лиайя зовёт Ля-Ля.

– И я тебя буду Лялей звать, – заявил я.

– Не Лялей, а Ля-Ля, – уныло поправила кукла.

– Хорошо, Ля-Ля, – не стал я возражать.

Зверушка смотрела на меня скорбно-удивлёнными выпученными глазами, изредка полусонно моргала. Когда она говорила, маленький ротик открывался, но, сколько я ни приглядывался, так и не заметил, чтобы она дышала. И сквозь мутно-прозрачное тельце не было видно никаких внутренних органов. Определённо пластмасса.

Не спрашивая разрешения, я пару раз щёлкнул фотоаппаратом, а затем на всякий случай спросил:

– А ты не пришелец?

В этот раз Ля-Ля задумалась надолго. Застыла, как истукан, вцепившись в доску длинными, тонкими, с узловатыми суставами пальцами, и если бы не моргала, то я бы решил, что заснула.

– Тебе правду сказать, – наконец грустно протянула она, – или обмануть?

– Правду.

– Живу я здесь, – поведала она и добавила: – Временно.

Я вскипел, но сдержался. И эта издевается!

– Ну, если ты здесь живёшь, – процедил я, – тогда объясни, что такое дрынобула?

Зверушка вздрогнула, выпрямилась, и её скорбно поджатый ротик неожиданно растянулся в неком подобии блаженной улыбки.

– О, дрынобула… – томно протянула она, оранжевые глаза закатились под лоб, тонкие пальцы разжались, и Ля-Ля, опрокинувшись на спину, свалилась со штакетника в кусты хризантем.

Я оторопел.

– Не ушиблась? – обеспокоенно спросил я.

Из кустов не доносилось ни звука. Что возьмёшь с кукольного подобия малайского долгопята-привидения? Пока развернётся, пока поднимется, пока поймёт, что случилось, пока рот откроет…

Я выждал пару минут и снова позвал:

– Ля-Ля, как ты там? Жива?

Ответом была всё та же тишина. Тогда я перегнулся через штакетник, раздвинул кусты, поискал на земле голубую зверушку, но нигде её не обнаружил. Испарилась, как настоящее привидение. Не зря её малайцы так называют.

Из палисадника соседнего коттеджа донёсся приглушенный металлический скрежет и чей-то приглушенный говор. Наконец-то хоть в каком-то доме хозяева объявились. Будет у кого разузнать, что за зверь такой сидел на штакетнике.

Я прекратил поиски, разогнулся и направился к соседнему коттеджу. Однако когда подошёл ближе и увидел хозяев, не то, что спрашивать, разговаривать с ними расхотелось.

На крыльце, разложив изуродованные части велосипеда, орудовал гаечным ключом пухлый мальчишка в тюбетейке, а за столом сидел сухопарый старик с жиденькой длинной бородой и старательно оклеивал вощёной бумагой каркас крыльев.

– Надо киноварью магические надписи делать, – бурчал старик. – Говорят, тогда заговор крепче получается… И крылья повыше прикрепить, чтобы колени не цеплялись…

– …А без дрынобулы всё равно не полетит, – ворчал мальчишка.

Байками о загадочной дрынобуле я был сыт по горло и интересоваться у горе-воздухоплавателей её тайной не собирался.

– Добрый день, – кивнул я и постарался побыстрее проскочить мимо, но не тут-то было.

– Добрый, – согласился старик.

– Здравствуйте, – обернулся ко мне мальчишка.

Оба внимательно посмотрели на меня, не сговариваясь, переглянулись, и я понял, что пришло им в головы.