Она проводит рукой по раме, под впечатлением от его мастерства, смущенная тем, что потревожила такой талант, чтобы исправить панель на зеркале. Он говорит, что сам переделал овин в мастерскую, объясняет, что окна тут расположены особым образом, чтобы обеспечить определенное светоотражение. Для нее все это малопонятно, но звучит красиво. Сам он выглядит более опрятно, чем в прошлый раз, когда приезжал к ней в своем фургоне: чистые брюки, рубашка с закатанными рукавами, волосы зачесаны назад, лицо свежевыбрито. Сразу видно: если есть на свете мастер, которому суждено проводить свои дни, работая с зеркалами, то вот он – перед ней. Когда она смотрит на него, у нее возникает давно забытое чувство, посещавшее ее еще в прошлой жизни, когда она была другим человеком, не похожим на себя нынешнюю. Но теперь это чувство сильнее, потому что подкреплено воодушевлением и радостью от его внезапного появления. А ведь она и не надеялась испытать его вновь.

Ее зеркало стоит в углу комнаты. Она подходит, глядит в него – и возвращается в свою юность. Раму он почистил и заново покрыл лаком, и оно стало как новое – таким она помнит его в родительской спальне, у гардероба, где стояли в ряд отцовские туфли и лежала на полке мамина электрическая плойка для завивки.

Она стоит и смотрит на себя в зеркале. Он подходит и встает у нее за спиной. Она внимательно вглядывается в себя, изучает свое отражение.

– Вы его исправили, – говорит она с улыбкой. Она вернулась. Это снова она – помолодевшая, будто после подтяжки лица или дорогого увлажняющего крема. Ни того ни другого не было, это зеркало виновато, как она и полагала с самого начала.

– Я думала, вы приглашаете меня выбрать панель, а вы меня обманули! – смеется она.

– Но вы довольны? – спрашивает он, и в глазах его зажигаются искры – это зеркала под светом солнца пускают по комнате россыпь солнечных зайчиков, но такое впечатление, что светится он сам, освещая комнату.

– Еще как. Оно совершенно, – заключает она, снова окидывая взглядом зеркало.

И вдруг замечает какую-то красную точку, точно капля красной краски случайно попала на зеркало. Она хочет пощупать, но пальцы ее ничего не находят. Она озадаченно оборачивается к мастеру.

– Что вы с ним сделали?

– Взгляните в зеркало еще раз, – говорит он, странно меняясь в лице.

Это какой-то трюк. Она поворачивается, заново осматривает раму, само зеркало, но на себя не смотрит, потому что ей становится до дрожи неловко под его взглядом. Красная точка никуда не исчезла. Может быть, это наклейка какая-то, нужная для тестирования? Хотя она же проверяла – на стекле ничего нет. Она оборачивается, чтобы посмотреть ему в глаза, – это точно мое зеркало?

– То же самое, я ничего с ним не делал. Вам знакомо выражение «синхронный контраст»?

Она отрицательно качает головой.

– Это такое явление в живописи.

– Вы еще и художник?

– Любитель.

Она улыбается.

– Некоторые краски, если нанести их рядом, выглядят в наших глазах по-другому. Но сами краски не меняются, меняется только наше восприятие.

Она понятия не имеет о таких вещах и не знает, зачем он ей это говорит, но ей нравится слышать звук его голоса.

– Взгляните на свое отражение, – тихо советует он.

Она медленно поворачивается. И видит постаревшее лицо, оплывший овал, морщины вокруг глаз, погрузневшую фигуру. Она даже блузку поднимает, несмотря на смущение. И когда она это делает, в зеркале снова появляется красная точка. Но теперь она не щупает стекло, она оглядывает собственное тело. Ах, вот оно что – у нее на руке красная наклейка.

– Откуда это? – спрашивает она, снимая ее.

Мастер усмехается.

– Ага, это вы сделали. – Она вспоминает, как удивилась, когда он взял ее за руку. Тогда-то он и успел пометить ее.

– Это тест. Мы, мастера, всегда так делаем, – со смехом отвечает он.

– Сначала я подумала, что это на зеркале, а теперь вижу, что на мне.

Он кивает.

– Это не зеркало, это я, – повторяет она, наконец догадываясь, в чем дело. – Зеркало-то не сломалось, это все я, с самого начала.

– Но я бы не сказал, что вы сломались, – отвечает мастер, – тут вопрос зрительного восприятия. Я не хотел трогать зеркало, оно безупречно.

Она снова смотрит на свое отражение. Разглядывает лицо, тело… Да, она постарела. По ощущениям, за этот год она постарела больше, чем за пять предыдущих лет. И вот как она теперь выглядит. С возрастом она меняется, и в некотором роде становится даже красивее, но есть изменения, с которыми трудно смириться.

– Ну что? – спрашивает мастер, – не стоит менять зеркало?

– Нет, спасибо. Оно совершенно, – отвечает она.

Виной всему была рабочая презентация. Она со школьных лет ненавидела презентации. У них в классе были два идиота, сидевшие на задней парте, которые всегда шипели, видя ее пылающее лицо у доски, – ш-ш-ш-ш-ш. Они всех доставали, но ее в особенности: она была легкой добычей – ее щеки вспыхивали, стоило ей услышать звук своего голоса и почувствовать на себе чужие взгляды. Эти взгляды просто шкуру с нее снимали как овощечистка.

С возрастом краснота уменьшилась, но зато появилась нервная дрожь в коленях. Неизвестно еще, что хуже: румянец на лице хотя бы не мешал говорить, но дрожь в коленях распространялась на все тело, ее трясло словно от холода, несмотря на потные подмышки. Юбка на ней нелепо, карикатурно дергалась, и ей казалось, что она слышит какой-то стук, будто она мешок с костями, который берут и встряхивают. Приходилось прятать руки или сжимать кулаки. Если же на выступлении ей требовались шпаргалки на листах бумаги – тут уж не спрячешься. Лучше, конечно, класть листы на стол, ладони держать сжатыми в кулак или брать в каждую по ручке. Сидеть всегда предпочтительнее, чем стоять, надевать брюки, а не юбку, причем зауженные, без излишков дрожащей понизу ткани, но в талии свободные, чтобы дышать было легче. Вообще придерживаться нужно непринужденного стиля – кофе или чай пить из пластиковых стаканчиков, чтоб никакой стеклянной посуды, предательски звенящей в дрожащих руках.

Нет, не то чтобы она не знала, о чем она говорит. Знала, и преотлично. У себя дома она произносила речи, достойные конференции TED[4]. В своей квартире она была самым компетентным, самым вдохновленным на свете певцом квартальных продаж. Она была Шерил Сэндберг[5] на TedTalk и Мишель Обама в одном лице, воительница, наповал бьющая фактами и цифрами, как никто уверенная в себе, – но это дома, ночью, одна.

Презентация проходила хорошо, не с таким, конечно, блеском, как репетиция накануне вечером, без проницательных аллюзий насчет своей личной жизни, без остроумных цитат из масс-медиа. Обошлось и без пародии на популярный рекламный ролик, которую она удачно представила вчера для своей воображаемой публики. Но так было надежнее, уместнее, лучше и не надо, вот только фраза-паразит «по сути» отчего-то прилипла к ней и вылезала в каждом предложении, хотя в жизни она никогда такого не говорила. После презентации они собирались с друзьями в бар, где она, конечно, повеселит их самокритикой насчет этого «по сути». Они выпьют за «по сути», будут целый вечер везде это вворачивать, устроят конкурс, может быть, даже придумают новую игру.

– Простите, мистер бармен, – скажет кто-нибудь, наклоняясь над стойкой и вопросительно изгибая бровь, – можно еще один, по сути, Космо?

И их компанию захлестнет дикий хохот…

Но она слишком увлеклась, чересчур размечталась. Все шло хорошо, пока она не позволила грезам овладеть ею, увести в сторону ее мысли. Непонятно, как это случилось, но все полетело к черту. Вокруг сидели ее коллеги – кто-то уже расслабился, отстрелявшись по презентации, кто-то с нетерпением дожидался своей очереди, и тут открывается дверь и входит Джаспер Годфрайз, исполнительный директор. Их новый начальник, который никогда в жизни не посещал собрания в отделе продаж. Сердце ее затрепетало, точно крылышки колибри. Колени, пальцы так и заходили ходуном, будто ее тело готовится к взлету.