Почему мне сейчас это вспомнилось? Потому что я стала просто задыхаться в этой атмосфере узаконенной всеобщей лжи! Несколько раз я подавала заявление в ординатуру, и когда меня, наконец, приняли, для меня это стало настоящим счастьем! Наконец-то я вырвалась из этого болота!
Ординатура: лекции ведущих профессоров, конференции, консилиумы, клинические разборы – все это было безумно интересно, окрыляло и вдохновляло. Я была постоянно в непривычной для меня эйфории. Мне все нравилось. Меня даже не пугали надвигающиеся проблемы – в ординатуре стипендия была гораздо ниже моей небольшой зарплаты. «Ничего, где наша не пропадала! Возьму дежурства, буду подрабатывать!» – думала я тогда.
На кафедре, куда я попала, жизнь, как мне тогда казалось, била ключом. Каждое утро я просыпалась счастливая от того, что выбралась из опостылевшей рутины. И каждый день стал для меня праздником! Ну и как тут было не влюбиться?! Доцент сразу поразил мое воображение! Его лекции, на которых я сидела, затаив дыхание, его эрудиция, его логика, его блестящие клинические разборы, его виртуозное умение на голову разбить оппонента – все это вызывало у меня обожание. Его любимым выражением было: «Кто ясно мыслит, тот ясно говорит!» Я это полностью разделяла. Сначала я совершенно не обратила внимания на его внешность – была поражена его интеллектом. И только некоторое время спустя я, как говорится, оценила «фактуру». Он был мужчиной в моем вкусе: подтянутый, мускулистый, с густой русой, слегка вьющейся шевелюрой, тронутой едва заметной сединой, очень колоритной «шотландской» бородкой. Глаза, ярко-голубые, умные и насмешливые, руки – сильные и, в то же время, чуткие и мягкие, особенно когда он проводил осмотр больного. Ах! Как он «пальпировал» пациента, при этом весь уходил в свои «тактильные» ощущения, слегка прикрывая при этом глаза. Он словно видел патологию своими пальцами, без всякого рентгена! Губы – средние, влажные и яркие, тонко очерченные. Небольшие уши плотно прилегали к хорошо вылепленной голове… Да. Он был откровенно сексуален, как стали говорить много позже (тогда так не говорили!). Я об этом тогда не задумалась! Мне тогда и в голову не пришло об этом задуматься!
Доцент совершенно выбивался из общей массы захиревшей к его годам профессуры. Да. Он был красив! Красив той особой мужской красотой, которая не может оставить равнодушной «слабую половину» человечества. Особенно ту, что прибывала всю жизнь в «белых» халатах. В него были влюблены все: студентки, молодые врачихи, нянечки, медсестры и весьма почтенные коллеги! Даже старенькие гардеробщицы и санитарки, привыкшие к своей грязной работе, увидев доцента, ласково улыбались и млели.
Однажды я услышала, как одна из санитарок с придыханием шепнула своей товарке: «Какой видный мужчина!» Устоять тут было невозможно. Да я и не пыталась, хотя всегда очень неодобрительно относилась к такому всеобщему поклонению… Хотя, может быть, я себе врала? Главным был не интеллект, а это его мужское обаяние? Нет. Наверное, все-таки, все вместе! Глупых и ограниченных мужиков, даже очень красивых, я никогда не замечала! Мне с ними было скучно!
Когда я первый раз попала на его лекцию, сердце вдруг судорожно трепыхнулось и уже не захотело потом биться спокойно и ровно. Недаром все-таки говорят, что женщина любит ушами, а мужчина – глазами. Расхожая, много раз говоренная всеми, «народная мудрость» … но, тем не менее, это так!
Да. Тогда я была серой, неприметной «мышкой», задерганной болезнями родителей и ребенка, постоянным безденежьем и заботой о пропитании. Я прекрасно отдавала себе отчет, что мне не на что надеяться, но у меня, как сказала мама, «загорелись глаза». Она это увидела сразу.
– Ты влюбилась? – спросила она меня через неделю.
– Угу… – я промычала в ответ что-то неопределенное.
– Я счастлива! Наконец-то ты забудешь этого своего подонка! – моего первого мужа мама не выносила.
– Он не подонок, он просто мелкий потаскун! – на удивление, я ответила ей совершенно равнодушно, без какого-либо волнения.
Но забыть его мне было очень трудно. Конечно, за эти годы обида и боль за предательство притупились и спрятались глубоко внутри, но иногда вырывались бурными, тайными ночными рыданиями и бессонницей. Да я его продолжала любить… и презирать. Он был моей «первой любовью» и отцом моей дочери… Хотя, может быть, я продолжала любить то состояние невесомости и счастья, которое сопровождало эту первую любовь, а совсем не его?!
Я так и не разобралась в этом. Это была моя постоянная боль, к которой я в конце концов приспособилась.
А тут с доцентом все было по-другому. Это был подарок судьбы, на который я уже не надеялась! Я была уверенна, что никогда больше ни в кого не влюблюсь, не смогу. И вдруг это случилось! Потрясенная этой своей влюбленностью, я не сразу разобралась в истинной жизни кафедры, куда я попала. Но мое немое обожание не осталось незамеченным – на кафедре работали опытные и всесторонние диагносты…
Одновременно со мной на эту кафедру в ординатуру была зачислена еще одна особа. Алла. Она была годика на два постарше меня. Яркая, веселая, острая на язык, благополучная в семейной жизни (интересный муж, с положением, школьник-сын, двухкомнатная квартира в центре города, материально обеспеченная). Одевалась она по тем временам красиво, дорого и со вкусом. На кафедре она знала всех и про всех, и все знали ее, ведь до ординатуры она работала врачом здесь же, в больнице, где размещалась кафедра. Она была «своя», и все звали ее исключительно Аллочкой. Институт, в отличие от меня, она оканчивала тоже здесь, в этом родном мне городе, куда я вернулась после своего неудачного замужества с дочкой, поближе к родителям. Отец Ады был известный в медицинских кругах профессор, специалист по нервным болезням, заведовал кафедрой… Да, «тылы» у Аллочки были надежные. Она-то и посвятила меня в тайные подробности жизни этой кафедры.
По отношению ко мне она сразу взяла снисходительно-покровительственный тон. Ей льстила моя неосведомленность в институтских новостях и сплетнях, моя наивность и восторженность от пребывания в ординатуре. Одинаковое положение ординаторов нас сблизило, хотя я прекрасно понимала цену такой дружбы. Мы были в разных «весовых категориях» (в прямом и переносном смысле). У меня никаких «тылов», в отличие от нее, не было.
Я рада была этому сближению, этой дружбе, пусть и чисто внешней. С ней мне было не так страшно, да и общаться с ней было интересно. Она была очень неглупа, начитана и очень верно оценивала людей и ситуации, хотя порой, на мой взгляд, эти характеристики были излишне циничны и злы. Подруг у меня, кроме Ирки, на тот период не было – все остались там, где я оканчивала свою «Alma mater». Мои бывшие коллеги-«цеховички» в счет не шли. Это были поистине рабочие отношения. Я сознавала, что моя внешняя серость, замкнутость, закомплексованность служили Аллочке хорошим фоном. И она этим пользовалась. Когда мы были на людях, она подчеркивала свое благорасположение и дружбу ко мне, когда же меня рядом не было, не стеснялась съязвить в мой адрес и откровенно посмеяться – будь это моя внешность или наивность. Я это знала (донесли!), но терпела. Мне ничего не оставалось. Еще не пришел мой час! Больше всего меня задевали насмешки в моей профессиональной безграмотности – за годы цеховым терапевтом я, как врач, все-таки деградировала. Я это понимала и поэтому все вечера, после того как уложу дочку спать, занималась. Штудировала все известные монографии и руководства. И, конечно, все лекции доцента.
Аллочка быстро «вычислила» мою влюбленность, что давало ей еще один шанс позлословить за моей спиной. Я, на ее многозначительные намеки, добродушно улыбалась и отмалчивалась. «Приличной» одежды у меня тогда не было. Каждый день я приходила в одной и той же юбке, и блузке, с дурацкой причёской – «хвостиком» и некрасивых очках. На новые очки и поход к парикмахеру у меня не было денег. Это был очень тяжелый, в материальном плане, период. Я себе сама тогда очень не нравилась!
