Мое зубоскальство по поводу преимущества строевой дисциплины и гигиеничности коротких стрижек выводит Домбровского из себя. Он обзывает меня «кровожадной дикаркой», Кукину же ставит диагноз ППС (Фибка очень гордится своей начитанностью). Тем более что воинственный коллега «Улисса» не читал[12].

Перебранка заканчивается примирением, и Домбровский получает в пользование заветный ключик от чердака, именуемого «каморкой Папы Карло». Никто теперь и не вспомнит, кто «перепутал» чердак с подвалом, но ни Фибку, ни меня подобная оплошность не смущает, главное – конспирация. После каждого Фибкиного посещения тихой комнатки с импровизированной кроватью из старых стульев, сундуков и побитых молью подушек (Танюшу бы в эту обитель!) на обоях в невинный голубенький цветочек появляется очередная цитата из великих, вроде: «Предпочитаю женщин, которые читают бегло: с ними быстрее добираешься до конца главы, а во всяком деле, и в любви тем более, надобно всегда иметь в виду конец»[13].

Фибка всегда ставит дату и размашистый автограф, словно готов подписаться под каждым словом.

Зная, что я страшно расстраиваюсь из-за его художеств, Фибка пытается раззадорить меня и посмеяться, называя «пуританочкой» через слово (да, пуританочка, нет, пуританочка, согласен, пуританочка, исправлюсь…). Он никак не может примириться с присутствием «летунов» в моей жизни, поэтому доводит записочками-цитатами, оставляя их повсюду или посылая e-mail: «Многие наделены удивительным талантом привязываться к совсем неподходящим людям»[14].

Я рассердилась, получив очередное послание, скомкала листок конспекта и запустила в него бумажным шариком.

– Не твое дело, – сердито бросила ему и на все попытки примирения отвечала упорным молчанием. Я могу стерпеть глупые выходки его девиц, визжащих по ночам на чердаке Замка, пропустить пикантные замечания в адрес коллег-женщин и злые – мужчин, но ни за что не соглашусь обсуждать свою частную жизнь с другом детства.

Он уселся, загородив своим двухметровым телом то скромное пространство на кафедре, которое я привыкла считать своим, и делает вид, что осознал, прочувствовал и очень сожалеет о своих выходках. На самом деле Домбровский – самое бесстыдное и трепливое существо, которое только можно себе представить. Мои попытки хотя бы научить его держать язык за зубами потерпели полнейшее поражение. Фибка неисправим.

Он схватил меня в охапку, чтобы вытрясти примирение: самый традиционный способ улаживания отношений для Домбровского.

– Ты – членистоногое, – отрезала я, отпихивая его цепкие руки и спотыкаясь о выставленную подножку.

Фибка пришел в восторг:

– Потрясно, вот бы было замечательно вместо конечностей…

– О господи, – запричитал Кукин, до этого изображавший из себя невидимку, и схватился за голову, – неужели только об этом ты и можешь думать?!

– Конечно, нет. Давай поговорим о новой программе для вашей кафедры! – оживился Фибка, дурашливо почесал затылок и уставился не Кукина невинным взглядом. – Ты предложишь что-нибудь новенькое?

Кукину тяжело рядом с нами: мы, по его понятиям, – избалованные детки, родившиеся в рубашке с серебряными ложками во рту (знания и таланты в счет не идут, даже это, по его мнению, – просто везение). Наша вина заключается в том, что у Кукина не было условий, чтобы стать таким же развязным, как Фибка, болтать, как сорока, на иностранных языках, писать программы и очаровывать девушек. Даже рост Домбровского ставится ему в вину. Обо мне говорить нечего: одни только тряпки чего стоят! Мы – то самое поколение золотой молодежи, которому Виктор Кукин завидует и открыто ненавидит.

– Ты – извращенец, – отмахнулась я.

– Ничего подобного! – треснул Фибка кулаком по столу. – Извращенец – это тот, кто убивает свою жертву, занимается с нею сексом, а потом закусывает на ужин, запивая хорошим вином.

– И-и-и, – сморщилась я.

– Пойдем, у меня разыгрался аппетит, – заорал Домбровский и потащил меня в столовую.

Иногда кажется, что коридор кишит клонами семьи Кукиных: они везде и чаще порознь, чтобы быть в гуще событий, ближе ко всякого рода действиям и ни за что не упустить ни единого слова, сказанного где-то не им и совсем не для них. Кукины напоминают мне паучью сеть, липкую, противную и неистребимую.

Фибка увидел Курочку Кукину и помчался занимать стол поближе к ней, лавируя среди студентов с основательно загруженным подносом. Есть в нашей столовой зал для преподавателей, но Домбровскому нужна аудитория, желательно юная, свежая и с длинными ногами, а профессорско-преподавательский состав таковыми качествами совсем-совсем (любимое Фибкино словечко) не обладает.

– Ты, Полина, ничего не понимаешь в мужчинах! Я – добрый, нежный, ласковый… – широко улыбаясь, театрально произнес Домбровский.

– И не ешь женщин, – продолжила я.

– Я, конечно, люблю вкус женщины… – Его тон стал загадочным, глаза затуманились, и на лице появилась плотоядная улыбка.

Я запустила в него шариком из скатанного хлебного мякиша, попав точно в лоб.

Оттопыренные уши Курочки Рябы покраснели, она подалась вперед, чтобы лучше расслышать Фибкину болтовню.

Фибка довольно заржал, проигнорировав мое меткое попадание, потянулся, сложил на животе ладони и, прищурившись, сказал:

– Я – гурман, если ты понимаешь, о чем я, пуританочка…

– Ты – циник! – взвизгнула я, попытавшись запустить в Домбровского очередным «снарядом».

– Ну вот, я в тысячный раз пытаюсь объяснить тебе, дорогая подруга детства, что я страстно влюблен в тебя последние лет двадцать, а ты никак не хочешь… – он схватил мою руку, разжал пальцы и прижался горячими губами к ладони, навалившись на стол и глядя при этом мне в глаза.

– Только не со мной! – выдернула я руку и засмеялась. – Твои уловки, намеки и вздохи меня не проведут! Когда ты только успел научиться.

– Главное, где? На твоем чердаке.

– О! Я тебя больше не пущу.

– Ты хочешь, чтобы я таскался по городу, как школьник, или снимал грязные комнатки, кишащие тараканами, у старушек на часок-другой?

– Тогда, по крайней мере, я верну себе покой и тишину.

– Она орет как сумасшедшая! – Фибка в очередной раз навалился грудью на стол, так что звякнула посуда. – Кусается, царапается! – и захохотал во все горло, потом оттянул воротник свитера, демонстрируя красные полосы на груди.

– Зоопарк. Почему я все это тебе позволяю? – как можно спокойнее попыталась ответить я и принялась ковырять салат из моркови, который, если честно, терпеть не могу.

– Думаю, ты тоже влюблена в меня, только не хочешь признаться, – сказал самоуверенно Фибка, рискуя получить ложкой по лбу.

– Если бы это было правдой, я расцарапала бы тебе твою нахальную физиономию и пожаловалась мамочке.

– Ты, коварная! – рявкнул Фибка. – Только не мамочке!

– Она тебя перевоспитает:

Родная мать уже по чину

Надежный друг единственному сыну[15].

Только с Фибкой я могу вот так дурачиться, чувствовать себя выпущенной из собственной шкуры. Мне иногда хочется бунта, пускай даже такого, какой предлагает Фибка. Ни одной Кукиной с их любовью к сплетням и доносам меня не испугать, когда рядом Домбровский.

Я по натуре страшная трусиха и сама никогда не решилась бы вести себя, как Фибка и многие его подружки. Фибке плевать, он никогда и нигде не скрывает своей свободы, любвеобильности и безнаказанности, что сражает наповал первокурсниц. Он обожает молоденьких, неискушенных овечек, наставляет их, учит терпеливо и не торопясь, если верить его байкам.

Он приехал, позвонил осторожно в дверь.

– Илья Зимин.

Вид у меня, наверно, довольно глупый, если он представляется еще раз, как старушке, страдающей склерозом и каждый раз спрашивающей: «Ты кто?»