— Пред тем, как чёрные сомкнутся волны, печалью лик Любви навек закрыв… — прошептал юноша и взобрался на подоконник.
***
Не имея сил отвести взгляд от высокого эшафота, Габриэль молился.
Он редко обращался к Богу. Но сейчас, глядя на шесть обречённо съёжившихся фигурок со связанными впереди руками, он отчаянно шептал молитвы. Все подряд, которые обнаруживались в его памяти. Рядом тоненький шёпот вторил ему, прерываясь тихими, сдавленными всхлипами.
Их с Розалией молитвы были никому не слышны — толпа ликовала в предвкушении скорой расправы. Беснуясь, она выкрикивала оскорбления и проклятия мерзким содомитам, захлёбывалась яростью и праведным гневом, пока судебный клерк зачитывал обвинения. Наконец, он закончил и отошёл в сторону, уступая место палачу — мистеру Калкрафту. Вопли толпы смолкли, будто их отсекли ножом. Люди замерли, с интересом и жадностью внимая каждому неторопливому движению знаменитого лондонского палача — при желании и добром расположении духа он мог превратить обычное повешение в незабываемое и захватывающее зрелище.
Габриэль замер вместе с остальными, с ужасом глядя на то, как палач неспешно накрывает головы несчастных белыми капюшонами и накидывает на беззащитные шеи петли. Взгляд раскосых глаз задержался на двух обречённых, стоящих рядом на левом краю эшафота, и мгновенно наполнился слезами жгучей вины и бессилия. Он судорожно всхлипнул и зажал рот ладонью.
Меж тем, мистер Калкрафт завершил приготовления, ещё раз проверил натяжение каждой верёвки, отошёл к рычагу, открывающему люк, и застыл в ожидании команды.
— А что, сразу всех вздёрнут? — разочарованно произнесла какая-то неопрятная женщина, стоящая неподалёку от Данте и Розалии. Щуря близорукие колючие глазки, она привстала на цыпочки, по-черепашьи вытягивая шею из ворота замусоленного плаща.
— А ты хотела, чтобы любовничков вешали по парам, как и сцапали? — проворчал ей в ответ мужчина такого же неряшливого вида и сплюнул, — Грязные малакии, их надо было забить камнями, а не вешать! Много чести!
Едва сдержав мучительный рык, Россетти сверкнул на мужчину страшными глазами, но тот ничего не заметил, всецело поглощённый процессом, по примеру подруги, отчаянно вытягивая тощую кадыкастую шею. Кулаки Габриэля зачесались от желания сдавить его отвратительную глотку, но это желание мгновенно растворилось в хриплом голосе судебного клерка, громко возвестившего:
— Прах к праху, пыль к пыли!
— Господи, молю, прими их души… — прошептал итальянец враз онемевшими губами, вновь обратив взгляд на двух приговорённых, в чьей участи был повинен. — Простите меня… О, Мадонна… Господи… — закусив рукав, он подавился беззвучным рыданием и едва услышал сдавленный вскрик Розалии, когда безжалостная рука палача сдвинула рычаг.
Пасть огромного люка распахнулась, с алчной жадностью принимая в своё чрево сразу шесть жизней…
Усилившийся холодный дождь постепенно разогнал толпу. Да и смотреть-то больше было не на что — тела казнённых, провисев на всеобщем обозрении положенные полчаса, были сняты и унесены для передачи родственникам, если таковые имелись и горели желанием забрать своих заклеймённых позором мёртвых.
Прислонившись к серой стене дома, Габриэль остекленевшим взором смотрел сквозь дождливую пелену на опустевший эшафот. С побледневших губ то и дело срывались тихие мучительные стоны и неразборчивый шёпот, призрачными клубочками пара растворяясь в холодном влажном воздухе.
— Габриэль, — Розалия дрожащей ладошкой повернула к себе его лицо и заглянула в помертвевшие глаза, — всё закончилось. Пойдём отсюда…
— Я хочу уехать… — прошелестел итальянец.
— Куда?
— Куда угодно… здесь мне делать больше нечего…
ПРИМЕЧАНИЕ:
*Уж лучше быть дурным, чем только слыть… — Уильям Шекспир, Сонет 121, Перевод Игоря Фрадкина
========== Часть 17 ==========
Свежий солёный ветер ласково трепал тёмные кудри молодого человека, стоящего у самой кромки воды и задумчиво смотрящего вдаль. Он давно стал для местных рыбаков привычным дополнением к рассветному пейзажу, и они не обращали на него внимания, так же как и не пытались продать свежий улов — все первые попытки пообщаться со столичным художником разбились о болезненно-мрачный взгляд раскосых глаз и гробовое молчание. Его быстро оставили в покое, навесив за спиной ярлык полусумасшедшего и нелюдимого. Больше полугода прошло, прежде чем отношения угрюмого типа и косящихся на него рыбаков немного смягчились, и они начали здороваться молчаливыми кивками. Но о разговорах не могло быть и речи. Впрочем, никто и не настаивал. Художник — что с него взять? Художники всегда не от мира сего.
Рассвет едва распростёр свои перламутровые объятия, но Габриэль уже успел совершить небольшую прогулку вдоль кромки тихо шелестящих волн. Некогда большой любитель понежиться в постели допоздна, переехав из Лондона на побережье, в Берчингтон-он-Си, он изменил этой привычке, и всегда вставал, лишь только начинала заниматься заря. Неслышно выскальзывал из дома и отправлялся к морю. Недолгое, призрачное уединение, к которому так стремилась его душа (благо никто ему больше не докучал, суя под нос скользких рыбин) — вот, что дарили Россетти такие ранние прогулки. Ведь в доме, снятом на тихом морском курорте чуть более года назад, остаться наедине с собой не было возможности.
Не одинок. Не позволили. Его не оставили, не дали погибнуть, окружив теплом и заботой, которых он нисколько не заслуживал.
Увы, его желанию уехать из Лондона сразу после казни не суждено было осуществиться. Связанный по рукам и ногам обязательствами перед патроном, он должен был сперва закончить работу. Но едва освободившись, вместо того, чтобы покинуть ставший ненавистным город — сорвался. Последующие несколько месяцев превратились для него в сплошной горячечный бред, в котором он со свойственной ему страстью уничтожал себя, пытаясь заглушить чувство вины и гнетущую душевную боль. Непрерывная череда сменяющих друг друга сомнительных способов забыться, безусловно, стала бы прямым путём к безумию или вовсе — к смерти, если бы не «братья», покровитель и верная Розалия, не на шутку обеспокоенные его состоянием. Ослабшего, с балансирующим на грани рассудком, они совместными усилиями отправили его в Берчингтон-он-Си — тихую курортную деревеньку на юге страны, в надежде, что вдали от несущего воспоминания города он, в конце концов, обретёт душевное спокойствие и поправит пошатнувшееся здоровье. Морской воздух, почти полное отсутствие дурных соблазнов и постоянная забота сделали своё дело — отравленное молодое тело сумело за год восстановиться, но душа излечиться не спешила…
Габриэль слегка нахмурился. Почему-то сегодня эти мысли не вызвали у него даже отголоска привычной печали и раздражения. Что изменилось после визита Маньяка, который по возвращению из Палестины решил навестить его, перед этим ненадолго заглянув в Лондон? Старый друг провёл в гостях неделю и отбыл накануне, и Данте мог с уверенностью сказать, что это была лучшая неделя за последние полтора года. Они много гуляли и ещё больше беседовали, со странной лёгкостью избегая мучительных тем. Итальянец словно окунулся в старые добрые времена, когда жизнь казалась прекрасной и беззаботной, а самым страшным душевным терзанием для него был отказ прекрасной рыжеволосой шляпницы позировать ему — не знающему отказа. Воодушевлённый путешествием Хант не умолкал ни на минуту, рассказывал о своих приключениях в далёкой стране, делился планами, советовался и иногда заглядывал в глаза с немым вопросом. Габриэль так и не ответил на него. Но… определённо, этим утром что-то изменилось.
Ноша в его руке дёрнулась, и он удивлённо моргнув, обнаружил, что держит обрывок рыбацкой сети, в котором бьётся крупная рыба. Мадонна… сегодня он не только поздоровался с одним из рыбаков привычным кивком головы, но обсудил с ним погоду и даже купил рыбу! Художник фыркнул и огляделся: старый рыбак, копошащийся в чёрной просмолённой лодочке, поднял голову.
