Погода, стоящая за окном была зеркальным отражением его настроения — плотная пелена дождя, накрывшая город, сбегала по оконным стёклам дрожащими каплями-близнецами его собственных слёз; дробный перестук по жестяному карнизу то затихал, снесённый порывом ветра, то вновь звучал громко и с надрывом, сливаясь воедино своей переменчивой песней с биением его растревоженного сердца.

Он почти не спал, если можно было назвать минуты беспокойного забытья — сном. Как долго? День? Два? Четыре — шепнул обессиливший от терзаний внутренний голос. Осталось всего три дня и Тимоти исчезнет из его жизни, скрывшись в туманной дали моря. Исчезнет навсегда.

Тихо завыв, Габриэль смял в руке один из эскизов.

— Я не могу… не могу так…

Он не мог отпустить свою любовь, не попрощавшись, не коснувшись, не подарив поцелуй в последний раз. Но как изыскать возможность встретиться, чтобы не навлечь беду и не нарушить данное Рёскину обещание? Как?..

Глядя на яркое пламя, Данте хмурил соболиные брови и нещадно кусал нижнюю губу, пытаясь что-нибудь придумать. Его студия исключалась ввиду недавней слежки, в Садах можно было бы затеряться, но приглашать Тимоти в подобное место, а тем более прятаться с ним в кустах — было подобно оскорблению. О нет, нечего делать чистому душой и сердцем мальчишке среди шлюх и развратников всех мастей.

Итальянец тяжело вздохнул, вспомнив свой последний визит в лондонское сосредоточие порока и вдруг просиял. Вот болван! Ведь всё настолько очевидно! Видимо, горечь предстоящей разлуки совершенно затуманила его разум.

Вскочив, Габриэль быстро засобирался, не переставая глупо улыбаться: он сдержит своё обещание и не станет приближаться к дому Тимоти. Он попрощается с ним на нейтральной и как его заверили — безопасной территории. А для этого необходима помощь одного человека.

Художник вышел из дома и осторожно огляделся по сторонам, но окутанная тоскливой влажной дымкой улица была безлюдна. Усмехнувшись собственной мнительности, он плотнее запахнул пальто, надвинул шляпу на самые глаза и стремительным шагом направился к «Белому лебедю».

Прислонившись спиной к стойке, равнодушно поглядывая на посетителей, Райли неспешно потягивал светлый эль. Время от времени его взгляд устремлялся к входной двери, приветливо распахивающейся перед очередным страждущим, со вздохом облегчения, вступавшим из непогоды в уютный, тёплый мирок таверны. Иные, сведущие о некоторой скрытой особенности питейного заведения, бросали на молодого человека цепкие заинтересованные взгляды, но Райли не отвечал на них — его свидание было назначено позже, и он мог позволить себе немного расслабленного спокойствия.

Медный колокольчик над дверью мелодично тренькнул, возвещая о приходе нового гостя. Райли не донёс кружку с элем до рта и приподнял брови, удивлённо рассматривая мрачного итальянца, с тихими ругательствами отряхивающего полы намокшего пальто. Сняв шляпу и взъерошив и без того спутанную шевелюру, Габриэль обвёл воспалённым взглядом таверну, явно разыскивая кого-то. В конце концов, его глаза наткнулись на бывшего натурщика, который тут же расплылся в улыбке и приветливо помахал рукой. Облегчённо выдохнув, Россетти быстро направился к нему, совсем не грациозно огибая столики.

— Слава небесам, ты здесь, — вместо приветствия выдохнул он, бесцеремонно отобрал у молодого человека кружку, одним глотком осушил её и, утерев рукавом губы, хрипло произнёс: — Есть разговор.

Ничуть не обидевшись на вольность, Райли хмыкнул и кивнул.

— Как скажешь, Данте.

Говорил в основном Габриэль, Райли почти не задавал вопросов. По мере повествования голос итальянца то наполнялся нежностью, то звенел злобой, а в конце дрогнул. Запустив пальцы в смоляные кудри, он надолго замолчал, с тоской глядя на мерцающий огонёк свечи, медленно плачущей воском в простой глиняной миске. Побледневший Райли нервно теребил кончик небрежно завязанного хвоста, желая в утешение коснуться мелко дрожащих тонких пальцев и не решаясь на это.

— Ты поможешь всё устроить? — наконец, прошептал Габриэль.

Молодой человек тяжело выдохнул, убрал за ухо выбившуюся прядь и пожал плечами.

— Ты имеешь в виду комнату? Могу, конечно, — ответил он, с сомнением глядя на застывшего художника. — Но то, что ты рассказал — очень серьёзно, вам дали шанс на спасение и… — взгляд карих глаз, брошенный исподлобья, заставил его поёжиться и сглотнуть. — Хорошо, Габриэль. Я попрошу выделить для вас лучшую комнату… Когда?

— Завтра, — быстро ответил Данте.

— Завтра, — кивнул Райли, — Во сколько? И, к слову, каким образом ты предупредишь своего мальчишку?

Габриэль пожал плечами и растерянно посмотрел на него.

— Передам записку?..

— Конечно… Ох, уж эти влюблённые… — усмехнулся молодой человек. — Но советую определиться со временем — тогда тебе не придётся терзаться в ожидании всю ночь, если… — он запнулся и с сочувствием посмотрел на итальянца, — если Тимоти не придёт. Он же под домашним арестом, как ему удастся ускользнуть из дома?

— Если захочет, ускользнёт. Если решится… если любит… — прошептал итальянец.

— Почему-то я не сомневаюсь в его решительности и в любви к тебе. Пожалуй, как и в твоей к нему. Ты на себя не похож… — Райли задумчиво прищурился и покачал головой. — Кто бы мог подумать, что какому-то скромному мальчишке удастся то, что не удалось десяткам людей — покорить сердце беспечного, необузданного ловеласа. Случаются чудеса…

— Случаются, — с горькой усмешкой согласился Данте, — И беспечный ловелас превращается в несчастного, влюблённого и совершенно отчаявшегося романтика, желающего только одного — последней встречи. Ведь мы так и не попрощались…

Прежде чем расстаться, Райли придержал его за рукав и, немного помявшись, произнёс:

— Чёрт, это всё совсем неправильно. Ваше свидание — это опасно, в конце концов. Ты… уверен, что верно поступаешь?

«Нет», — подумал Габриэль, но, ничего не ответил. Хлопнув Райли по плечу, он молча покинул таверну.

***

Съёжившись в углу кровати, Тимоти остекленевшими глазами смотрел в окно и в тысячный раз вспоминал разговор с Рёскиным…

Дождь перестал, сменившись промозглым туманом, плотной пеленой окутавшим почти безлюдные улицы.

Держа в одной руке уже ненужный зонт, другой придерживая Тимоти за локоть, критик какое-то время шёл, храня молчание, сосредоточенно глядя под ноги и заставляя спутника обходить мутные лужи — совершенно сникший юноша не замечал, куда ступает. Очередное безотчётное намерение Тимоти зачерпнуть в ботинки холодной воды вынудило Рёскина решительно одёрнуть его и остановиться.

— Тимоти, взгляните на меня, — попросил он. С явной неохотой юноша послушался. — Вы должны понимать, что…

— Сэр… не стόит, — перебил его Тимоти. — Прошу простить мою дерзость, но, что бы вы ни сказали, я ни мгновения не стану сожалеть о содеянном… — он опустил голову и еле слышно добавил: — Почему любовь считается преступлением? Почему законы так несправедливы и жестоки?

— Законы есть законы, что божьи, что мирские, — тихо, но твёрдо заявил мужчина, — их справедливость не должна подвергаться сомнениям, молодой человек.

Юноша фыркнул и с отчаянием посмотрел на него.

— В таком случае, я прошу, ответьте мне, сэр — в чём справедливость мирского закона? Неужели в том, что действительные преступники, которыми движет лишь похоть, не просто топчут эту землю, но и преподают в школе, творя в её стенах мерзкие дела, ничуть не страшась наказания, тогда как искренне любящие люди вынуждены жить в разлуке или быть преданными смерти?

— Я не понимаю, о чём вы… — поражённо выдохнул Рёскин.

— О, не стоит притворяться, сэр, — довольно резко ответил Тимоти, глядя на него из-под белокурой чёлки. Боль, сжавшая его юное горячее сердце, вдруг нашла выход в непозволительной грубости и в последующем внезапном откровении: — Могу заверить вас, что знаю о подобных преступлениях вовсе не понаслышке. Я испытал это на себе!