Рёскин прошелся по студии и остановился у окна, сложив руки за спиной.

— Ему семнадцать лет, — машинально ответил Данте и вздохнул, с тоской взглянув на закрывшуюся за Тимоти дверь. — И, безусловно, он прекрасен.

— Поэтому советую вам продолжить с ним работу, если есть такая возможность и, если, разумеется, у вас есть идеи.

— Да, у меня есть идеи.

Порыв ветра влетел в окно, раскрыв маленькую тетрадь, оставленную Тимоти на подоконнике. Несколько листков весело выпорхнуло и закружилось по комнате.

— Сквозняк, — виновато улыбнулся Россетти, закрыл окно и принялся собирать разбросанные странички. — Да, идеи есть: я давно хотел написать «Сон Данте», и Тимоти, по моему мнению, прекрасно подойдет для этой картины — ангел, дарующий поцелуй прекрасной Беатриче.

— Очень любопытно. Вы знаете, что я всегда приветствовал вашу страсть к Алигьери, он — великий поэт, и, возможно, вы правы насчет мистера Тейлора. — Рёскин подобрал и протянул ему несколько упорхнувших страниц, невольно задержавшись глазами на строках, написанных карандашом. — «Есть существа, которые глядят…», — пробормотал он и, смущенно кашлянул, — Простите, это чудовищно невежливо с моей стороны — заглядывать в ваши записи.

— Не стоит извиняться, сэр. Для меня честь, если вы удостоите хоть мимолетным вниманием мою скромную работу, — легкомысленно заверил Габриэль, но тут же застыл в недоумении — строки, произнесенные Рёскиным, были ему незнакомы.

— Хм… это не Данте… — задумчиво произнес патрон, с интересом пробегая глазами по странице. — Не знал, что вы переводите сонеты Петрарки. Должен признать — это весьма недурно. Правда, я бы отметил перемену стиля, но в этом, пожалуй, нет ничего удивительного — произведения Петрарки несомненно отличаются от Данте Алигьери. Да, я видел публикацию вашего друга, — улыбнулся мужчина, заметив обескураженный взгляд итальянца. — Мистер Уолтерз мог бы чаще радовать читателей вашими переводами, а не только статьями о ваших бунтарских подвигах. Признаться, вам стоило бы облечь их в сборник и издать, Габриэль. Вы многогранно талантливый молодой человек. Так пользуйтесь же этим, не растрачивайте себя понапрасну.

— Благодарю за совет, мистер Рёскин. Вы не представляете, насколько я ценю вашу заботу, — пролепетал художник, расправляя смятый в ладони листок и с удивлением взирая на аккуратный незнакомый почерк.

«… чем бы я ни занимался, мои мысли неизменно возвращаются к нему. Счастье быть рядом омрачается тем, что я не смею, страшусь раскрыть хоть малую толику моих чувств к этому человеку. Даже самому себе… Мука невыносима, как невыносим он сам: своим талантом, своей красотой, своей улыбкой, своими невероятными глазами, в которых неизменно горит пламя самой Преисподней, способное в мгновение испепелить сердце и лишить ясности разум. Что, впрочем, уже произошло со мной и теперь мне не избежать Седьмого круга Ада, так ярко описанного… Данте. Как забавно… просто до слез.

Данте… Я оттолкнул тебя своим ребяческим поступком, своей дерзостью. И теперь могу лишь тихо завывать ночами да переводить чужие вирши. О, великий Петрарка! Если бы не Вы, не Ваши сонеты, я бы сошел с ума, не имея ни малейшего таланта и возможности выразить свои чувства к прекрасному демону. Надеюсь то, что я обращаюсь к давно ушедшему из этого мира, не говорит о помутнении моего рассудка… Но, великий Петрарка, простите неразумного, никчемного мальчишку… Ведь он снова взял на себя смелость перевести один из Ваших сонетов, который с невероятной точностью описывает его муки:

От этих глаз давно бежать бы прочь —

Бессмысленны надежды на пощаду,

На то, что прекратят они осаду,

Что сердцу можно чем-нибудь помочь…»*

Россетти медленно осел на пол.

— Габриэль? — позвал его Рёскин, обеспокоенный затянувшимся молчанием.

Итальянец рассеянно взглянул на патрона.

— С вами все в порядке?

— Да, сэр, — ответил итальянец, задрожавшими руками бережно складывая исписанные листочки. — Просто немного устал. И… это не мой перевод, — он облегченно выдохнул и покачал головой, порадовавшись тому, что покровителю не попались на глаза откровения Тимоти. — Это перевод Тейлора.

***

Данте Габриэль Россетти — уже, несомненно, подающий большие надежды, молодой художник и поэт, бунтарь, красавец и сердцеед — сидел в пабе и, практически не отвлекаясь на бурно обсуждающих последние замечательные новости «братьев», сверлил глазами причину этих самых новостей, старательно смотрящую куда угодно, но только не в сторону их столика.

Как и предполагал Габриэль, Джон Рёскин оказался в полном восторге от его новой модели и в порыве невероятной щедрости вручил ему в качестве задатка сумму, достаточную для того, чтобы уговорить дядю юноши позволить позировать племяннику и дальше. Кроме того, критик уверил итальянца, что в самое ближайшее время «Благовещение» непременно займет почетное место в галерее Королевской Академии искусств, дабы быть представленной широкой публике и критикам. Новости и впрямь были сногсшибательные, и в другое время Данте, переполняемый счастьем и гордостью, уже давно бы отмечал все это дело, пустившись во все тяжкие в Садах, но вместо этого сидел в дешевом пабе, бросая беспокойные взгляды в сторону стойки. Мистер Тейлор, получив гонорар племянника и обещание достойного аванса, без промедления дал свое согласие на дальнейшее сотрудничество с художником. А вот Тимоти…

— Габриэль, послушай, пока твой «Гавриил» не дал тебе ответа, может, уступишь его мне? — весело поинтересовался Уильям Хант, поигрывая в бокале джином. — У меня родилась одна идея…

— Нет! — рявкнул Россетти, опалив друга яростным взглядом, но тут же прикрыл глаза и устало откинулся на спинку дивана. — Даже не мечтай, Маньяк. Тимоти даст мне свое согласие, можешь не сомневаться. Просто ему нужно время подумать.

— О чем тут думать? — воскликнул Миллес, возмущенно хлопая невинными глазами. — Предложение позировать, одобренное и оплаченное самим Рёскиным — невероятная честь для модели!

— Несомненно, — вставил слово Фрэд, с подозрением глядя на мрачного итальянца, — предложение весьма лестное и, я думаю, юноша непременно согласился бы поступи оно, скажем, от тебя, Джонни. Все знают, что милый Джон Миллес не представляет никакой угрозы и ему можно довериться.

Габриэль бросил на журналиста испепеляющий взгляд.

— Я не понимаю, о чем ты, Фрэд. На что ты намекаешь? — Он подался вперед и усмехнулся. — Я хочу услышать твои обвинения, господин моралист, честь и совесть Братства.

— Хочешь сказать, что Тимоти просто так отказывается и ты здесь ни при чем?

— Он не отказывается.

— Но и не соглашается.

— Пока.

— Хватит! — Маньяк со стуком опустил бокал на стол и развернулся к Россетти. — Признайся, Габриэль, ты совершил ошибку? Ты пытался…

— Ничего я не пытался! — зашипел Данте и вдруг с отчаянным стоном опустил голову на руки. — Черт побери! Да! — Он взъерошил темные кудри и, оторвавшись от рук, обвел «братьев» тоскливым взглядом. — Да, пытался. Но я остановился и принес свои извинения. Это было в самом начале и, как видите, мы успешно завершили работу!

— Но, как видно, Тимоти не горит желанием продолжать ее дальше, — усмехнулся Фрэд.

Россетти дернулся, готовый вцепиться в журналиста, но Миллес придержал его.

— Пожалуйста, не ссорьтесь, — он сжал руку итальянца, заглядывая в горящие опасным огнем глаза. — Успокойся, Габриэль, прошу тебя. И поговори с Тимоти еще раз.

Россетти зло выдернул руку и вновь откинулся на спинку дивана, переводя дух. Закрыв глаза, он потер грудь, разгоняя сдавивший ее приступ ярости, и с удивлением обнаружил за пазухой маленькую тетрадь.

— Если он захочет его слушать… — буркнул Фрэд, опасливо покосившись на художника.

— Захочет, — заверил его Данте и направился к стойке.

***

Габриэль вытащил из-за пазухи тетрадь и протянул юноше.

— Ты забыл кое-что.

Взглянув на тетрадь, Тимоти шумно вдохнул.