Верхний этаж напоминал телегу, завалившуюся в канаву: на скрипучих крашеных половицах с трудом держались столы и лавки, а на широких подоконниках — цветочные горшки. Две стены верхнего зала были заняты грубыми некрашеными полками с книгами, брошюрами. Тут же был стеллаж с подшивками газет и журналов. На «передней стене» были развешаны незастекленные портреты членов царской семьи и Государственной думы, а также балалайки, гитары, цимбалы и дудки, одна разбитая мандолина без струн. По вечерам здесь собиралось приличное общество, добропорядочные граждане, на взносы которых содержалось это культурное чудо, единственное в уезде.

Государство до самой революции так и не открыло ни одной публичной библиотеки в Томской губернии, да и, наверное, во всей Сибири… Мой бательник-усыновитель, вечнососланный бывший варнак, и стал после лупцовки у поскотины первым в истории Чернецка библиотекарем — тоже парадокс. Учредителей, должно быть, сразил тот факт, что Илья Петрович, каждый раз собираясь на тот свет (то болезнь, то побои), упорно завещал свои жалкие гроши и хилое имущество Библиотечному обществу, которое никак не могло разродиться ничем существенным. На протяжении многих лет «библиотечники» лишь сочиняли проекты да распространяли по городу и уезду подписные листы. А батя своими настырными завещаниями как бы укорял их и подталкивал к решительным действиям.

На первом этаже остался склад аптекарской тары и посуды, и в него втиснулось наше с батяней жилье — комната с русской печью и чуланчиком. И как же приятно было появляться здесь после долгого отсутствия! Запахи щей, свежего хлеба, чуть приправленные остаточным аптекарским душком, — родимый уголок! Заменитель всего, что покинуто, потеряно, ухнуло в тартарары…

Батя обнял меня, потом перекрестил и шлепнул ладошкой по лбу.

— Где шатался, негодник?

Нет, беды в доме не было и не предвиделось. Я обрадовался и, не вдаваясь в размышления о верных приметах, которые почему-то врут, набросился на еду. Несколько ярых членов Библиотечного общества собралось в тесной нашей кухоньке, отгороженной от горницы занавеской из дармовой аптекарской мешковины. Они сгрудились у стола, попивали чай с травами — ждали, оказывается, меня, чтобы послушать о бунте в Христовоздвиженском и о разбойном гнезде Бочкаревых. Потом заспорили, забыли обо мне. Их тоже мучила «загадка» засекинской души, какая-то редкостная непонятность его внутреннего склада.

— С одной стороны, вроде бы делает доброе дело, — размышлял вслух судейский писарь Мотовилов, похожий обликом на дремучего сибирского купца кержацкого корня. — И конокрадов выследил, и Гришку-вора за руку поймал… А с другой стороны — настоящий башибузук, чертяга! Это как бы дьявол, творящий иной раз и добро…

— Позвольте, но это же чушь несусветная! — с горячностью возражал пароходный инженер Федотов, посверкивая стекляшками очков на алкогольном носу. — Дьявол, творящий добро, — так не бывает! Или то не дьявол. Или творит вовсе не добро. А по-моему… — Он сделал паузу, собираясь с духом. — Дрянь-человек — вот кто ваш Засекин! Вы на рожу его поглядите, когда он «творит добро»! Разбойная рожа и есть. Бог шельму метит! Ой, метит!

— Что верно, то верно, — согласилась с ним грузная и мрачноватая бабка Фекла Авдеевна по прозвищу Свекла, она преподавала в начальных классах и в воскресной школе благородное пение под гитару. — Мы-то, простофили, всякому готовы поверить и ему верили, будто он пособничает властям да хозяевам. Дрянь-человек не пособничает.

— Но как же получается? — гудел непонятливый Мотовилов. — Бочкаревых разве не он раздолбал? Разве не он выявил и крест на всей шайке поставил? Значит, пособничал…

— Здесь-то и загвоздка! — сказал взволнованный батя. — Душой чую: большая нелогичность!

Верткий, нагловатый приказчик Масляков, представитель известного на всю Сибирь и пол-Китая торгового дома Силютиных, вдруг засмеялся.

— Умора! Мы тут мучаемся, а он-то уж отбрехался от всех наветов и подозрений да «слабительную» жрет в интересном опчестве! Однако, уже ши-ибко расслабился, и пушкой не проймешь! Всех надул, шельма! Ловкач!

— Позвольте не согласиться, Тимофей Сазонович, — батя вскочил, пробежался возле стола и снова сел. — Вот если бы Бочкаревы были не разбойники, а наоборот… как бы все стало понятно и гладко! Ан нет! Разбойники! Многие об этом уже знают, а представители вашего купеческого звания знали, однако, и еще раньше. Али не так?

— Так, так, — посмеивался хитрован. — Мы-то давно знали: палец в Бочкарев рот не суй, без руки останешься. В том-то и ловкачество Фрола Демьяныча: покойником прикрылся. Да каким покойником? На которого можно валить што хошь. А уцелевшим его пособникам веры нет и не будет, потому што — разбойники. Фрол Демьяныч ловко обтяпал какое-то мокрое дельце и вылез, как всегда, сухим, без пятнышка. Не дай бог, ударится в торговые дела с таким-то ловкачеством. А ведь ударится когда-нибудь. Если капиталец где-то припрятал. А иначе зачем ему все эти страсти? Смекнули?

Я то дремал над тарелкой, то заставлял себя слушать речи про Засекина. И даже вставлял иногда словцо, на что, в общем-то, почти не обращали внимания. Только Мотовилов гладил меня по голове и велел есть больше каши — против отощалости.

Но вот гул голосов стих, все уставились на батю. Его голос подрагивал.

— Откуда и как появляются святые? Только из сонмища великих страданий. Чрез все грешнику надобно пройти, чрез соблазны и преступления, грязь, кровь, хлад, клятвопреступство… чтобы дать душе невиданные испытания… Так что не знаю… Может, Фрол Демьяныч и впрямь святого убил? Новонародившегося праведника?

Библиотечники помалкивали, даже приказчик не посмеивался, а шевелил морщинами на лбу. Молчание нарушила Свекла.

— Если святой помер… значит, было какое-то знамение.

И всех как прорвало, принялись дружно вспоминать, какие странности были этой ночью или утром. Слушать их интересно. Я же уснул, и кто-то перенес меня в горницу на кровать.

Ранним утром пожаловали господа из полиции и суда. И с ними Мотовилов, строгий, важный, будто незнакомый. Не снимая пальто и шинелей, незваные гости сели к столу, Мотовилов разложил бумаги. Полицейский следователь с загнутыми вверх усами (Засекин обычно подшучивал над ним, не ставя его ни в грош) пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну-с, молодой человек, поговорим об обстоятельствах смерти Матвея Африкановича Бочкина.

— То есть Бочкарева, — подсказал Мотовилов.

Я испугался. Со сна я почти всегда дурной и пугливый.

— Это не я! Это все Фрол Демьяныч!

— Что все?

— Ноги развязал…

— Какие ноги?

Они «сняли показания» и заставили меня расписаться. Я в ужасе прикоснулся к ручке с фабричным пером. С меня сошло семь потов, прежде чем я сумел поставить крестик. Потом заставили расписаться батю. Он дрожащей рукой вывел: «Илья Ручейников, сын Петров руку приложил». И спросил робко:

— А зачем? Для чего?

— Судить стервеца будем! — весело сказал усатый следователь, помогая Мотовилову складывать бумаги в папку с двуглавым орлом.

— Кого? Артемку? — побледнел батя.

Господа посмеялись, объяснили-успокоили: Засеки-на будут судить, потому что допрыгался он окончательно. Есть же пословица: кошка скребет на свой хребет. Он все время скреб.

Они ушли. Мотовилов на прощание сжалился, кивнул. Мы с батей остались как бы оплеванные.

— А вдруг промашка вышла? Сынок? Душой чую, что-то не так мы сделали. Но с другой стороны… врать тоже грех. Грех врать в таком деле.

В то же утро Засекина скрутили прямо в постели, боясь его буйных возражений, и повезли, побитого, не проспавшегося, на полицейской телеге в крепость, где были камеры для подследственных и осужденных на малые, «уездные» и «волостные», сроки заключения. Шел снег с дождем, Фрол Демьяныч сидел на тряской телеге с заломленными назад руками, с непокрытой головой и пел дурным пьяным голосом малознакомую в Чернецке песню: