— Благодарствуйте, — насмешливо ответил управляющий. — А потом все вместе рядышком усядемся на скамье подсудимых.

— Сговор, взятка, воровство… — начал загибать пальцы Засекин. — Нам с вами, Олег Куприяныч, по совокупности не менее десяти лет каждому. А с них как с гуся вода, от трех до пяти лет каторжных работ.

— Ладно пугать-то! — суровым голосом остановил его Сорока и засунул нож за исцарапанное, но сдобренное дегтем голенище. — Давайте лучше торговаться. Мы вам — скупщика, а вы нам — золотишко да еще что-нибудь, и разойдемся, будто незнакомые.

— Ох и сволочи! — восхитился Засекин. Своего решили заложить? Как же так?

— Да какой он свой! Ваш он, ваш! В точности такой, как вы, слуга темного царства!

— Ну нет! — решительно высказал Барыкин. — На такие сделки я не гожусь. И никому не по-зво-лю! Слышите? — Его нога сорвалась с колена другой ноги, стукнула по грязной половице, как бы ставя точку.

А ты, вашбродь, не спеши. Помозгуй, посоветуйся с товарищем, — произнес миролюбиво дед.

— А что? — подзадоривал Засекин. — За имя скупщика я бы весь прииск отдал. Окружающая местность отдохнула бы от миллионщика. Через год-два, конечно, другой заведется. Их же дави — не дави…

— Да о чем вы, Засекин! Одумайтесь! Хищению способствуете?

— Наоборот, Олег Куприяныч. Совсем наоборот, искореняю… А если вас смущает такой пустяк, как эти три несчастных камушка, проблема решается очень просто. На каком разрезе у вас еще ковыряются? Вот мужики как бы оттуда и сдадут в вашу контору все три великих ценности, а вы уж сделайте милость, сами проследите, чтобы рассчитались с ними по закону, без поборов.

— От голова! — восхищенно проговорил Репей-счетовод. — От спасибочки, Фрол Демьяныч. Прими низкий поклон от имени всех трудящихся, попавших в беду.

И трижды поклонился сначала Засекину, потом тоже трижды — Барыкину, который насупился и стал похож на большого ребенка, обиженного взрослыми.

— Мог бы и пониже склониться, Маркелыч, — равнодушно заметил Засекин. — Все лукавишь?

— Да неужто я на лукавого похожий? — притворно растерялся дед. — Ну, хошь, я на коленки встану? Для такого-то дела никакую поясницу не жалко.

Но не встал — может, потому что заступники возбужденно шумели и радовались, будто золото у них уже было в кубышке.

Барыкин пытался что-нибудь сообразить. На его лице заблестели градины пота.

— Сначала скажите имя… — проговорил с беспомощным видом.

— Не-ет, Куприяныч! — дед погрозил ему кривоватым пальцем. — Сначала отдай нам камушки, а потом слушай имечко. А то услышишь и не захочешь отдать.

— Да вы за кого меня принимаете? — вспылил Барыкин.

— И такое может быть? — спросил деда Засекин. — Что отдать не захочется?

— Может, — честно признался заступник.

Управляющий отчаянно поскреб ногтем мизинца в квадратике усов.

— Нет, нет, сначала имя… — глупо упрямился он.

Заступники принялись было торговаться, но «князь» звучно шлепнул ладонями по ляжкам, забыл, что руки забинтованы, и решительно произнес:

— Ну, будет! Его зовут — Павел Зиновьевич.

— Управляющий Улыбинского прииска? — Засекин захохотал. — Ваш сосед, Барыкин!

Он трясся в злом смехе, все смотрели внимательно на него и на управляющего. Сорока ехидно улыбнулся.

— Ишь, как потешно! Еще бы не потешно: у себя воровство изводите, а у соседа заводите. Небось и вы, Олег Куприяныч, тайком скупаете, если вам принесут с другого прииска?

Барыкин вынул из кармана бумажный сверток и, не разворачивая, бросил на стол. Сорока накрыл его ладонью.

— Так как же с долей? Выделять будем?

— Нет! — выкрикнул Барыкин. — Ни в коем случае.

— А вам? — Сорока посмотрел в лицо Засекину.

— Ох, и надоели вы мне! Хватит! Иду спать! — Засекин потянулся всем телом.

— Неужто ни шиша не получите? — спросил дед, радостно сверкая глазками. — Негоже, Ведь труды-то какие, и под ножом ходили… А знаете, если вам обоим опаска грозит, то дадим мы денег оолу. А? А вы потом поделитесь?

— Парнишку не трогать! — рявкнул Засекин. — Иначе всем вам головы пооткручиваю.

— Ох и драчливые вы, Демьяныч, — ласково и с укоризной сказал дьякон. — Мы ж вас любим, а вы все воюете. Слава богу, познали вас: душа ваша-то приоткрылась уже к благим деяниям…

— Полюбил ухват горшок, — грубо перебил Засекин, — и засунул его в печь!

Я стоял перед Бочкаревым, сжав кулаки. Ну что я должен спрашивать?! К нам придвинулись с трех сторон, с четвертой была голая стена, к которой прилипла спина убийцы. Всем было интересно услышать разговор парнишки с разбойником, с нелюдем, с сатаной в человеческом облике.

В свете керосиновых ламп мельтешили грубые, резко очерченные тенями лица; даже пьяные в таком свете казались трезвыми. Запах пота, сапожного дегтя, сивушного перегара, чеснока, керосинового чада… Я был в гуще не просто толпы, а людей, мужиков, выбитых из крестьянской жизни — несчастным случаем, лихоимством мироеда, собственной ленью, неумением трудиться, а то и фатальной склонностью к другим, не крестьянским занятиям — им-то было горше, наверное, всего. И я-то ведь тоже такой, из рудничных парнишек, зацепившихся за другое бытие…

Бочкарев хорошо прятал свой страх за приветливым и покойным выражением лица.

— Ты не смущайся, оол, разговаривай, коли велят.

Я молчал, собираясь с духом. Почему не умею спросить так, чтобы ему стало тошно и страшно? Чтобы тут же наложил в штаны!

Со всех сторон мне подсказывали:

— Спроси, как убивал…

— Сколь наших порешил, сколь добра взял…

Бочкарев тяжко вздохнул и заговорил с мягкой укоризной, глядя то в одно лицо, то в другое:

— Я ж в церкви во всем покаялся. Вы же знаете. Я уже чист перед богом. Тяжкую епитимию принял… Ведь слышали?

— Ты в заимке тоже каялся! — выкрикнул я с ненавистью. Его лицо дернулось от неожиданности. — А потом… потом… обратно… — Я не знал, как сказать, что благодать божья на него снизошла, я своими глазами видел, как он потом отринул ее, предал боженьку…

— Да, да, я покаялся, и господь принял… — затарахтел Бочкарев.

Мужики не выдержали:

— Дак после заимки ты всех натравил! Всех нас на оола да на Засекина!

— Будто не ты душегуб, а они!

— И бунт разжег!

— И красногорских ловил, Егорку живьем резал!

— Охо-хо-хо! — с завываньем выстонал Бочкарев. — Искусился я бесовским искушением! Не устоял, глядя на других! Пошто, господи, такое испытание нам, слабым да убогим?

— Ну, ну и как искусился? После заимки-то? После того, как лоб разбил и оолу кричал про бога, чтоб оол поверил, отпустил?

— Искренне покаялся, люди! Только попа на заимке не было, а все в остальном — по правде, без умысла!.. А потом, когда в селе… когда телегой столкнулся с вами… с толпой народу, сам язык понес лукавое… По людской привычке понес! А потом я впал в большое уныние! Подумал: однако, вовсе не способный я на христианское покаяние, не из того, однако, теста сделанный… И решил было руки на себя наложить, а тут погнали меня — перст божий указал всем, куда меня гнать — в церкву! В храм Преображения! И господь принял меня, простил, утешил…

— Ишь, как у тебя все ладно получается! Наубивал, награбил, а потом сбегал в церкву и утешился? А мово дружка Алеху Крючника не ты ли срубил в тайге? А Кирюху многодетного? Семьи-то по миру пошли, Кирюхина жена в блуд ударилась, чтобы детишек подкормить! — Одноглазый жилистый мужичонка уже не кричал, а плакал без слез, приятели удерживали его за руки, чтобы не бросился в драку.

Многие выкрикивали свои и чужие обиды, так, наверное, бывает всегда перед народным судилищем, честной расправой над преступником, поднявшим руку на простых людей.

— Ладноть, ладноть, мужики! — отважно встал с лавки Бочкарев. — Ну, полютовал я малость, дак только над Проклом Никодимычем. Чужое не лепите! Но и меня понять надобно: зорил он мое семейство, сильничал. Деньгой бил! А перед такой дубиной все мы бессильные. Али не так?