Толстый, важный Старовойтов, деревенский голова, умно помалкивал, изучая разные мнения, и вдруг высказал свое:

— Народ уважить надо. Да-с! Хоть в чем, но уважить. Время приспело.

На него посмотрели с удивлением, а Засекин раздраженно спросил:

— Откуда вы свалились, сударь мой?

Вместо ответа Старовойтов вытянул часы из кармашка за серебряную массивную цепь, щелкнув крышкой циферблата.

— Однако! — произнес с озабоченным видом. — Какая быстротечность часовой структуры!

Бородуля кинула в него куклу и заплакала. Управляющий Красногорским прииском Барыкин поднял куклу и положил на стол.

— Помилуйте, о чем разговор? — взглянул он на Засекина. И потом старику Морковкину: — Предлагаю вернуться к прежней теме. Если господин Бочкарев решился на что-то, уже не остановится…

— Значит, надо остановить! — рявкнул Засекин.

— Вам только волю дай, — сказал Сорока с неприязнью к нему. — Весь исторический процесс остановить пожелаете, вашбродь.

— Азиаты! — пробормотал Засекин.

Я грыз каральки, сидя у окна: пусть лучше зубы сточатся и брюхо лопнет, чем добру пропадать. Полицейские детишки, мал мала меньше, облепили подоконник, лавку, сундук. Они глазели на меня; почему-то я для них был большей диковинкой, чем бунт за окном.

Мне хотелось выбежать на улицу, посмотреть, как деревенские пожарники льют воду в огонь, как продолжают драться самые пьяные и упорные. С высоты окна была видна почерневшая, вымоченная изба Карнауховых с двухскатной крышей, похожей на обугленные ребра. На конек крыши кто-то водрузил большой грязный лапоть, его длинные завязки болтались в токе воздуха.

Я собирал крошки с подоконника, когда к полицейскому дому подкатила возбужденная толпа. Многие люди были побиты, но веселы. Пожалуй, трудно было разглядеть хоть одно не опухшее, не окровавленное, не в синяках и в ссадинах лицо. Среди толпы сновали какие-то бабы и подростки, с бутылями и лагушкáми-бочонками. Мужики снова подкреплялись дармовой сивухой. Один мужичонка упал на колени и раскрыл рот — шустрая бабенка принялась лить в него из бутыли, товарищи вокруг смеялись. Потом другой подставил рот, зажмурился — ему плеснули из бочонка. Он захлебнулся, закашлял…

И тут появился Бочкарев: в грязной сермяге, подпоясанной обрывком веревки. В одной руке винтовка, в другой — фальшивая борода Засекина… По лику, по виду, по голосу — будто Бочкарева только что сняли с креста.

— Надо мирно! — напрягался он в страданиях, обращаясь к казенным окнам. — По-божески! Отдайте нам злодеев! Народ пусть судит! А вы не можете, вам веры нет! Слышь, голова! И ты, Иван Потапыч! Людишки возмущаются! Не доводите ишшо до греха!

Ему подкрикивал второй крикун. Я узнал его по квадратной фигуре на хилых ногах. Да, это был Захар Чернуха, правда, в другой одежде. Не убежал в тайгу! А наоборот…

Они требовали выдать убийц — Засекина и меня! Зазвенели стекла, забухали удары дубьем и топорами в крепкую дверь.

— Бить тебя будут? — шепотом спросил полицейский сынок в крестьянских драных штанишках, босой и конопатый, как и все, наверное, христовоздвиженские дети.

— Видали мы таких, — ответил я в страхе. — Мне бы только ружье да саблю раздобыть, тогда бы посмотрели, кто кого…

Малыши тут же принесли и ружьецо, и сабельку, выструганные из дерева каким-то арестантом. Смех и грех!

Я пошел в соседнюю комнату, чтобы сообщить о появлении Чернухи, а там — дым столбом, крики-споры. Сельский голова заставлял Засекина выйти к народу и объясниться, он был похож на самого наглого купца первой гильдии — двигался по комнате животом вперед. А ведь тоже из таежников… Принял другое обличив, чтобы люди уважали? И нас с Засекиным выталкивал на смерть тоже, наверное, для того, чтобы не потерять людское уважение.

— И не надобно страшиться русского народа! — сердито внушал он, размахивая руками. — Народец-то наш российский, а не какие-нибудь французы полоумные или азиаты-дикари. А то, что нетрезвые, так даже лучше — пьяные, они завсегда добрей… В конце концов из-за вас тут все началось, Фрол Демьяныч, вот и объясняйтесь!

— Ах ты, лысая зараза! — отчаянно засмеялся Засекин. — Выйдем-то мы вдвоем с тобой! Чтобы от тебя ни клочка не осталось, как и от меня.

— Образумьтесь, Ефим Ефимыч! — сказал Барыкин голове. — Я вижу, все вы тут пособники бунту. Всячески подстрекаете мужика для своей выгоды, а потом мужику и расплачиваться. Вы же первые будете его усмирять и казнить!

— Кто это «вы»? — оскорбился Засекин. — Всех в одну кучу? И меня, и этих?

— Да, да, все виноваты в том, что происходит! И вы в особенности. Вы же опытный в таких делах, разве трудно было предвидеть, избежать погрома? Я вас нанял на конкретное сыскное дело как профессионала и теперь глубоко раскаиваюсь.

— Да кто же мог знать, как размахнется Бочкарев? — негодовал Засекин. — Думали, обыкновенный бандит, а тут — дрянь-человек по большому счету! Дать ему волю — весь мир перевернет, не то что село. И ничего мы с вами не сможем против него, когда он размахнется во всю ширь своих возможностей.

— Да что вы затвердили одно и то же?! Себя спасайте! Если не можете всех!..

Потапыч разговаривал с буйной толпой через разбитое зарешеченное окно.

— Зачем воевать-то, мужики? Если верите своим заступникам, правдолюбцам… Они всю правду разузнают без войны… Надобно похоронить Прокла Никодимыча и всех побитых при веселье… А как здоровье Семена Матвеича? Что с ногой-то? Оклемался? Вот и слава богу, вот и слава…

Кто-то трахнул дубиной по решетке — Потапыч резво отскочил, придавив запищавшего малыша. На них обоих посыпались остатки стекол.

— Бес в вас вселился, что ли? — закричал Потапыч с беспомощным видом. — Ведь в ногах ползать будете, умолять!

Заступники совещались в красном углу — голова к голове. Ерофей Сорока продолжал упорствовать:

— Пусть даже и преступник! Но справедливо молвит. Если кто из нас так отважится — про грабеж рабочего человека, — сразу наденут кандалы и по этапу в Нерчинскую!

— Нерчинскую прикрыли, — сказал «князь». — Давно уж, точно знаю.

— Вранье! Как могли прикрыть, когда оно самое, самое… для нашего брата могильное место?!

— И на Матвея Африканыча наденут железа, — отец Михаил перекрестился. — Останови злобу, господи…

— Кто же все-таки убил, а? — опять «князь». — Я ж его… своей рукой… Только скажите!

— Не про то счас речь! — сердился на товарищей Репей-счетовод. — И Засекин, и Бочкаревы — злодеи. Кто прав, кто виноват, пусть потом власти разбираются. В одном господин Засекин прав: надобно думать, как народ спасти от наказания за бунт и большое веселье. Вот дармовщина-то каким боком выходит!

— Надо подумать, на кого лучше ложится бунт: на Засекина или на Бочкаревых, — сказал Сорока. — И держать сторону большей пользы для народа.

— Верно-то верно, — засмущался дьякон. — Только как-то не по совести?

А толпа уже кричала, чтобы вышли заступники. Может, их и в живых-то уже нет?!

Заступники все-таки взяли сторону Засекина. Стали собираться на серьезный и опасный разговор с народом.

— Ну, смотри, вашбродь! — произнес с глубоким значением Сорока. — Упаси тебя бог, если все ж обхитрил правдолюбов! Где бы ни скрылся, достанем. Не мы, так другие. Наше слово крепкое, знаешь, однако.

— Давно бы так, — Засекин язвительно улыбнулся.

Заступники потянулись к выходу. Хмельной «князь» наткнулся на Потапыча, ищущего что то на полу.

— Охрана порядка, мать твою растак! — гаркнул молодецким голосом. — Брось саблю, Аника-воин! Возьми ухват!

— Залил шары и несешь! — обиделся полицейский. — Попадешься в кутузку-то, не последний день живем!

Заступники вышли на крыльцо неторопливо, немного важничая. Только Бородуля, тонкая душа, тряслась в возбуждении, готовая хлопнуться в припадок. Дед Репей поглаживал ее по спине, успокаивая. Народу перед полицейским домом было много, будто со всей сибирской глухомани сбежались самые буйные, самые гулящие.