Я раскидал мешки, разрыл землю — доски! Под слоем досок и обнаружил их, родимых. Добротные, полосатые, из колючей на ощупь ковровой ткани, хурджуны были крепко увязаны попарно. Одну такую связку я еле-еле поднял на плечо и вынес на свет.

Хамракул держал под дулом нагана кучку растерянных, несчастных старичков. Тут же была и Адолят, забывшая опустить сетку на лицо, глаза ее светились детским любопытством.

Я свалил с себя тяжесть. В связке что-то хрустнуло и лязгнуло. Аксакалы разом охнули.

— Стоять! — весело прикрикнул Хамракул.

Я разрезал веревку, затем толстые нитки, которыми были зашиты горловины обоих хурджунов, и вытряхнул их содержимое на землю. И понял, что не надо было этого делать. Аксакалы отшвырнули Хамракула и меня, будто мы были чучелами из соломы, и бросились к сверкающей груде.

— Наши вещи! Не позволим! — взвился дрожащий голос Назимбая. — Лучше убейте! Не отдадим!

Они торопливо запихивали в хурджуны, мешая друг другу, безжалостно расплющенные сосуды, увесистые мешочки с монетами, расшитые золотом тюбетейки и парчовые женские штаны, связки колец, серег, браслетов, височных украшений… И тут же свертки алого шуршащего шелка — внутри их было тоже что-то завернуто.

Вроде бы ничего особенного: старички торопливо запихивают в хурджуны разные вещи. Но мы с Хамракулом смотрели на эту картину как завороженные. Жадные пальцы, трясущиеся губы, выпученные глаза…

Уходящий мир. Мы очень хотели, чтобы он был уходящим.

— Как же вам не стыдно, уважаемые, — сказал я. — В Коране ведь сказано: «Посягнуть на чужое добро — совершить тяжкий грех». Тяжкий! Или вы уже в другого бога веруете, не в аллаха?

— Чтоб ты подавился своим червивым языком! — завопил Назимбай, не отрываясь, однако, от своего занятия. — Мы правоверные мусульмане! А добро это… это добро не чужое, оно наше, а было ничье! А раз было ничье, то всякий мог взять, и здесь нет греха!

— Всякий, — пробормотал я и взглянул на сосредоточенное лицо Хамракула. — Понял?

И мы оба, как сговорившись, посмотрели на дувал, над которым торчали головы кишлачных жителей.

— Как же ничье? — сквозь зубы процедил Хамракул. — Миргафур у кого-то отнял!

— Никто не знает, у кого отнял! — раздраженно бросил через плечо тощий Алимбай.

— И в каких странах, — добавил потный Махмудбай, — может, у неверных, так… — и он осекся.

— Миргафур всех убил! — крикнул Назимбай. — Ничье! А мы нашли. Теперь наше, аллах тому свидетель!

Толпа за дувалом заволновалась, послышались голоса мужчин и женщин, явно недовольных последними словами Назимбая.

— Ну, хватит, — сказал я как можно строже. — Помогли сложить, спасибо, уважаемые. Все вы арестованы за многие преступления. Перечислить?

— Это тебя надо арестовать! — Назимбай порывисто подбежал ко мне и начал кривляться, тараща глаза. — Посмотрите на него! Преступник! Убежал из зиндана! Вместе с бандитом Миргафуром убежал! Он с ним заодно! Эй, Хамракул! Кому помогаешь? Аллах, дай Хамракулу зрение!

Хамракул с шумом втянул в себя воздух, посмотрел на балахану, потом на меня.

— Спокойно, Хамракул. Все в порядке.

Не без труда мы загнали аксакалов и Махмудбая в кибитку, закрыли дверь, подперли колом. Неугомонный Назимбай колотился всем телом в дверь, призывая кары аллаха на наши головы.

— Разве Миргафур сбежал? — спросил я, обращаясь к двери. — Что-то вы напутали, Назимбай-ака.

— Он еще спрашивает! — завопил Назимбай. — Мусульмане! Он помог бандиту убежать, а бандит помог ему! Теперь они как братья! Миргафур ждет его за кишлаком! Они будут делить наше добро! Вайдод!

Мне стало страшно за деда. Коротышка придет к нему, чтобы увидеть меня. Обязательно придет. И выпытает все. Узнает, куда меня понесло и зачем. Значит… Значит, Коротышка мчится сюда во весь дух, как и братья Адолят? Шайтан с ними, как-нибудь выкрутимся. Лишь бы деда оставили в живых.

Я послал Адолят за иглой и нитками потолще. Хамракулу велел идти за подводой. Нужно было торопиться изо всех сил.

— Ты глупый, Хамракул! — рвалось из-за хлипкой двери с остатками резных узоров. — Ты ничего не понимаешь! Тебя шайтан дурит! Опасному преступнику помогаешь! Сам начальник Муминов посадил его в зиндан за страшные преступления!

— Подожди, Артык… — Хамракул с остервенением вытер сухое лицо. — Значит, верно, что ты убежал из-под стражи? Я тебя должен задержать? Так?

— Мы вместе поедем в город. На этих хурджунах, на телеге, которую ты сейчас притащишь. Нужна не арба, а хорошая телега. Есть такая в кишлаке?

— А ты… никуда?…

— Отчего же? Взвалю на себя все это добро и побегу. Хватит переживать, Хамракул. Подгоняй телегу!

— Отдай нож.

Он засунул себе за поясной платок нож Хамид-бая — другого оружия у меня не было — и только тогда отправился за подводой. Адолят прибежала с клубком толстых ниток, принялась торопливо зашивать горловины хурджунов, уколола палец, тихонько вскрикнула. Паранджа свалилась с нее, и я увидел на голове девчонки потрясающе красивую тюбетейку из фиолетового бархата, расшитую сверкающими нитями.

— Нехорошо, Адолят, — покачал я головой осуждающе. — Положи в хурджун все, что взяла…

— А разве это теперь не наше с вами? Теперь нам все принадлежит, так ведь? Теперь мы богатые!

— По дороге я тебе все объясню. А сейчас положи…

— Так вы берете меня с собой?! В новую жизнь?!

— В новую, девочка, в самую новую.

Я вошел в нижнее помещение балаханы и увидел каких-то людей, тащивших хурджуны из ямы. И как они проскользнули? Мы дрались молча и яростно. У них были ножи, и меня спасло лишь то, что я знал, в каком паутинном углу свалены прадедовские кетмени.

Подхватив под руки раненого, люди в драных чапанах, уже свернутых сзади в тымды для переноски тяжести, побежали из балаханы. Я преследовал их до самого дувала и помог раненому перевалиться на ту сторону.

— Кто они? — спросил я у Адолят.

— Здесь живут… кишлачные… — Она побледнела, увидев на моей одежде кровь. На ее голове уже не было драгоценной тюбетейки.

Вокруг усадьбы Махмудбая собралось, должно быть, все население кишлака. И, глядя на многочисленные головы над дувалами, я почувствовал страх. Не надо было вытаскивать хурджуны из темноты, не надо было потрошить их на глазах у людей.

— Есть тут представители советской власти? — выкрикнул я.

— Ну есть, — ответил пожилой дехканин. — Я из кишлачного совета. И Миркарим тоже. Эй, Миркарим!

Втроем мы быстро сложили штабель из двадцати с лишним огромных тяжеленных хурджунов, крепко стянутых волосяными веревками. Тем временем подоспел Хамракул на большущей верблюжьей телеге, запряженной двумя строевыми конями, — в одном из них я узнал своего.

Когда весь груз был уложен на телегу и закреплен веревками, я посмотрел на притихшую дверь кибитки.

Их ведь тоже надо в город. Слышишь, Хамракул. За последние двое суток эта семья убила по меньшей мере трех человек.

— Никого мы не убивали! — тотчас послышалось из-за дверей. — Это ты, шайтан, убийца. Аллах тебя обязательно накажет.

И тут меня взорвало:

— Ах вы, трухлявые пни! Кого я убил, отвечайте! Вот Адолят, стоит рядом со мной, видите? Вы же растрезвонили, она повесилась!

— Это не Адолят. Это Мухаббат, жена хозяина дома.

— Что?! В таком случае вы мне сватали чужую жену?!

— Пусть аллах вырвет твой язык! Несчастная Адолят наложила на себя руки! Ты, шайтан, ее опозорил! Ты не убежишь от наказания! И наше добро тебе не поможет! Так и знай! Аллах все видит!

Я схватил Адолят за руку.

— Ты кто?! Отвечай сейчас же! Адолят? Мухаббат?

— Я не знаю, — несмело ответила она, поглядывая на дверь. — Я не знаю, как сказать… — И прошептала: — Адолят я…

Я подбежал к двери, ударил в нее ногой.

— Как вам не стыдно, Назимбай: старый человек!

— Эй ты, несчастный, — захихикал в ответ Назимбай, — свахи устроили тебе встречу с Мухаббат, вот с этой девчонкой, и наказали ей, чтобы называла себя Адолят. Так часто делается. Адолят не так красива. И еще аллах поразил Адолят немощью… Вот Мухаббат вместо нее и разговаривала с тобой возле дувала. А когда ты отказался жениться на такой красавице, как Мухаббат, Адолят подумала, ты никогда не женишься на ней, и повесилась. Ты во всем виноват, ты, и аллах тебя покарает.