Я заметил, что новые бараки были сколочены из досок — это как же в них зимой жить? Старые, из бревен, и то промерзали насквозь.

Из барака с сорванной дверью выглядывали ребятишки — грязные, молчаливые.

— Чего испугались?

Оказывается, задушили щенка и ждали, когда им за это влетит. Щенка уже раздуло, его рыжая шерстка была скользкая и холодная.

— Надо похоронить, — сказал я, но малыши смотрели на меня тупо и обреченно. Должно быть, щенок принадлежал какому-то начальнику.

Я отнес щенка за хвост в ближайшую яму и начал сталкивать ногами размокшую глину. Вспомнил: эту яму я вырыл два с лишним года назад, когда хотел пересадить из тайги кедровое дерево с шишками. Я даже подыскал дерево, вывороченное с корнями во время урагана. Но «старший брат» Жаскан запретил делать то, за что денег не дают, и послал меня чистить конторский нужник — все дополнительный заработок.

Я прошел в родной «татарский» барак. Он стал еще приземистей и дряхлей, в нем по-прежнему было сумрачно и пахло кислятиной. В одном из отгороженных для семейных углов протяжно кричала женщина.

— Рожает, что ли? — спросил я двух суетившихся женщин, по виду повитух.

— Тебе чо тут надо? А ну, пошел прочь! — закричали они.

Я проскочил дальше, в «свой» угол. Все те же двухэтажные скрипучие нары, заваленные тряпьем и соломой. Вспомнились предрассветные протяжные крики артельщика, исполнявшего и обязанности муллы.

Взрослые сталкивали нас, сонных, на холодный земляной пол и гнали, как баранов, на омовение перед молитвой…

На «моем» месте лежал человек — нога на ногу, и пьяно разговаривал сам с собой. Голос сиплый, вроде бы знакомый.

— Ты кто? — спросил я и узнал Жаскана.

Он привстал на локтях — и его щеки упали на плечи.

— Артыкджан? — обрадовался он. — Вернулся? Слава аллаху!

— Да нет, просто шел мимо…

Жаскан тут же, без перехода, начал ругаться. Ну да, я же был для них отрезанный ломоть, перебежчик, предатель, вероотступник. Мне нужно было дождаться «братьев» с работы, но Жаскан схватился за нож, ведь кличка его — Бешеный трехлеток. Я бросился бежать, но с верхних нар на меня свалился еще один бездельник, такой же, как Жаскан, «артельщик». Они заломили мне руки, затащили на нары.

Истошно вопила женщина, громыхали пустые ведра и тазы — таким образом прогоняли злых духов, чтобы они не мешали рожать. Жаскан, тяжело дыша, расстегивал свои штаны.

— Чего вам надо? — хрипел я.

— Будешь кричать — зарежем, — сказал второй «артельщик».

— Не надо бояться, — задыхался Жаскан, сдирая с меня одежду. — Будет не больно, клянусь аллахом. Будет хорошо.

Нож был приставлен к моему горлу, и я боялся шевельнуться или закричать. Но они хотели надругаться надо мной! И слово «бача» витало в воздухе. Видал я их в Каттарабате и в степи: пухлые, липкие, с подведенными бровями, они плясали и пели в кругу мужчин, главным образом, кривлялись и дурачились. «Постельные джигиты» — называли их. Так дотянулась до меня Черная молитва? Господи, русский боженька, помоги!

Но не упали небеса вместе с крышей и потолком, не прибили, не задавили насильников, поэтому я уже не боялся ножа, согласился быть зарезанным. Резко стукнул затылком в подбородок «артельщика» — и он с диким воплем свалился с нар (позже я узнал, что он откусил кончик языка, и получил прозвище Длинный язык). И тут же я изо всех сил двинул ногами наугад — попал Жаскану, кажется, в низ живота. С нар он не упал, но скорчился и застонал.

Надо было добить их обоих, но никак не мог найти нож, упавший в тряпье и солому. Послышались посторонние голоса, и я, поддернув штаны, вылез в окно-отдушину и побежал. Кровь текла по горлу и ключицам, смачивая нижнюю рубашку. Я схватил пригоршню снежного месива, приложил к ране, унял холодом боль и жжение. Потом пощупал пальцами — нет, не дырка в горле, просто содрана кожа. Значит, русский боженька помог, оборонил! Я обрадовался и, выкрикивая «Отче наш», припустил по дороге, разбрызгивая грязь и снег.

Рабочий день уже закончился, и на дороге появились подводы с рабочими ближнего к поселку разреза, а затем и с «подземными жителями», которые долбили уголь в забоях.

Я стоял на обочине и вглядывался в лица. Сумерки только подступили, но лица как во тьме были одинаковы: хмурые, грязные, заросшие щетиной или бородой.

— Эй, паря, — крикнул кто-то. — Ты же в кровянке!

Я не ответил, лишь махнул рукой — катись, мол, и без сопливых понятно. С трудом узнал Арбакеша в тощем и долговязом шахтере, он был вместо кучера на бричке, переполненной людьми. На голове у него — сочащийся черной влагой треух. Потом разглядел Карима и Немого на той же телеге.

— Чего тебе, предатель? — спросил Арбакеш.

— Дело есть.

Он передал вожжи русскому парню, и трое бывших «братьев» окружили меня.

— А где Мундыз, Ли-китаец, Турды-Ишакчи? — спросил я.

— Зимой умерли. Болели, — спокойно ответил Арбакеш, разглядывая рану у меня на горле. — А тебя кто резал?

— Жаскан.

— А почему не дорезал?

Я рассказал. Они посмеялись, сказали, что отец Бурибек разрешил ему жениться и разрешил взять денег из семейного казана — для тоя и калыма. Теперь ищут невесту: чтоб была мусульманка, красивая, не больная и богатая. Если не найдут — придется ехать в степь и там искать.

— Ну, к тому времени у него заживет, — сказал я.

— Конечно, заживет, — согласился Косой Карим.

— Так какое к нам дело, предатель, говори, — Арбакеш сплюнул мне под ноги.

— Не надо называть меня так, — сказал я с угрозой. — Понял?

— А как? — взъелся Арбакеш.

— Пусть сначала скажет, — придержал его Карим, а Немой стукнул Арбакеша плечом, замычал в поддержку Карима.

Я постарался понятней объяснить, что нужно перехоронить хорошего человека в связи с его желанием. Они раздумывали, отлично зная, что я не в ладах с покойниками. А Немой и Арбакеш научились обшаривать гробы, выставленные в рабочей поселковой церквушке для отпевания: снимали с трупов кольца и серьги, обувь…

— А ведь тоже пригожусь когда-нибудь, — сказал я, — сделаю для вас что-нибудь такое, чего вы но сможете.

Они пошептались.

— Хоп, — сказал Арбакеш, — поклянись, что поможешь, когда у нас будет дело в городе.

Я поклялся двумя клятвами — христианской, из Библии, и мусульманской, из Корана.

Ночью разыгралась настоящая зимняя пурга, снег валил крупными хлопьями с разных сторон, только не сверху. Я пробирался сквозь непогоду, толкая впереди себя ручную тележку на двух колесах. Крепостное кладбище было на верхотуре, между старым рвом и каменной стеной, и когда я полез вверх, то источенные тяжкими испытаниями подошвы моих башмаков скользили и тащили меня назад вместе с тележкой. Я взмок, несмотря на плохую одежонку, и некогда мне было думать о страхах. И слава богу, иначе, не знаю, дошел бы я до места.

Бывшие братья уже ждали с лопатами и керосиновым фонарем — Немой держал его под полой зипуна, и поэтому лицо Немого, подсвеченное с подбородка, было жутким. А тут еще завывания ветра — будто голоса покойников…

— Господи, спаси мя, — перекрестился я. — Ну, что вы стоите?! Еще не копали?

— Не знаем, какую раскапывать, — нервно проговорил Арбакеш.

— Ты сказал в конце, у ямы, а там их много.

— Надо самую мягкую! — испугался я.

— Они все самые мягкие.

Трясясь и стуча зубами, я пошел следом за ними. Арбакеш злился и ругался по-русски, не боясь мертвых. Ну да, ведь это были русские мертвые, не мусульмане, и можно было их ругать — по каким-то родовым обычаям кишлака, из которого выкинули Арбакеша в грешный мир…

Немой подносил керосинку то к одному холмику, то к другому, а я пытался угадать, под которым из них Засекин. Я различал буквы и цифры, намалеванные черной краской на православных крестах, и в отчаянии мне казалось, что все они — про Засекина. Я зарыдал без слез, Арбакеш ударил меня кулаком по лицу, приводя в чувство.

— Давай скорей!