— Каково это? — спросил я, когда мимо нас проплыл большой грузовой корабль.

Орин посмотрел на меня, а затем обратно на воду.

— Что именно?

— Я не знаю. Всё. Твоя жизнь. Я не могу притвориться, что понимаю или представляю это.

— Это… хлопотно. Сложно. Может, больше подходит слово «запутанно».

Я повернулся к нему и встал боком, больше не интересуясь кораблём.

— Как это?

Он на мгновение задумался, потом повторил мою позу.

— Подумай о своём понятии времени. Для тебя оно открыто. У тебя есть двадцать четыре часа в день, может, ты спишь восемь из этих часов, работаешь ещё восемь, у тебя есть рутина, дедлайны, график. Это всё происходит по порядку, который имеет смысл. У меня ничего этого нет. Наверное, время для меня самое сложное понятие. Не важно, как сильно я стараюсь, я не могу найти тот же порядок, что и ты. Моя жизнь полна пробелов. Пустых мест без памяти. В одну минуту я иду в супермаркет, а в другую понимаю, что стою на железнодорожной станции и держу в руке билет до Британской Колумбии. Я не знаю, как я туда попал. Я не помню, чтобы покупал билет. Чёрт, я даже не знаю, какой теперь день. Когда я узнаю, может оказаться, что я пропустил несколько часов, дней, недель… — он сделал паузу, и его глаза стали стеклянными, прежде чем он снова отвёл взгляд на гавань. — Может, несколько лет. Теперь представь, каково жить так всю жизнь. Не один день. Не одну неделю, а каждый день до единого, так долго, сколько можешь помнить. О, и самая изюминка, эта часть «так долго, сколько можешь помнить» касается только малого промежутка времени, потому что всё твоё детство исчезло. У тебя есть только кусочки и частички воспоминаний, которые не соединяются и едва ли рисуют картину.

Он перестал говорить. Несмотря на суету и суматоху дня вокруг нас, в воздухе всё с тяжестью замерло. Я никогда не мог представить жизнь, где время — элемент замешательства. Для меня время было конкретным, чем-то, что всемирно понятно, и на что я полагался неосознанно в своей повседневной жизни. Представить то, что описывал Орин, было практически невозможно. Мы многое в жизни принимали как должное.

— Это из-за твоих альтеров?

— По сути, да, только я скажу тебе, что только год назад узнал, кто они, и должным образом их определил. До этого они были просто смесью голосов в моей голове. Я думал о них как о воображаемых друзьях. Я мог говорить с ними. Они могли говорить со мной. Они всегда были такими настоящими, так что когда я говорю «воображаемые», я просто не мог придумать, какое лучше использовать слово. Чего я не знал, так это почему они здесь. Я повзрослел, а они так и не исчезли. Только когда мне было около двенадцати, я понял, что это не нормально. Я никогда не мог объяснить пропавшие отрезки времени. Так что мои воображаемые друзья оказались альтерами. Они как моя личная домашняя армия, если верить моему терапевту. Они были созданы для моей защиты. Когда один из них выходит вперёд, я отступаю, и тем самым исчезает время.

Было почти тревожно слышать, как он объясняет это.

— Каково это, когда они выходят вперёд, и тебе приходится отступить? Ты можешь понять, что это происходит?

Орин взглянул на синее небо над головой и полностью развернулся, опираясь спиной на перила.

— Зависит от того, насколько переключение быстрое. Иногда нет никакого предупреждения, но в других случаях всё становится туманным, и тот, кто хочет выйти вперёд, нависает и разговаривает. Так что я могу его чувствовать. Это как будто ты засыпаешь, но не совсем. Ты знаешь такое ощущение, прямо перед сном? Когда ты можешь осознавать, что что-то происходит, но даже не можешь это описать? Это размыто, и на самом деле ничего не имеет смысла?

— Отчасти, да.

— Это вроде того. Когда вперёд выходит кто-то другой, он берёт контроль на себя, а я в темноте, — он хохотнул. — Как будто кто-то берёт тебя покататься на машине, но ты едешь в багажнике. Ты знаешь, что двигаешься, знаешь, что что-то происходит, но когда ты выходишь, ты понятия не имеешь, как туда попал, где ты между этим был, или сколько времени прошло. Понимаешь?

— Это ужасно.

— И раздражает.

Снова воцарилась тишина, и мы наблюдали за фестивалем с безопасного расстояния. Основываясь на том, что прочитал, я мог только предполагать, что пробелы в его памяти это, скорее всего, времена, когда Орина прятали от любого вреда, который мог быть нанесён. Исчезло целое детство? От этих сложностей меня воротило.

Сама мысль была ужасающей. Из-за природы этого, я не бывал в этих водах. Но всё равно были вещи, которые мне интересно было узнать, и я осторожно сформулировал следующий вопрос.

— Так будет всегда, или это можно решить с помощью терапии? Прости, если это звучит глупо, я просто не знаю, как это работает.

— Ничего не глупо. Это процесс, и я только начал. Прямо сейчас мой терапевт работает над тем, чтобы мы все ладили. Мне с этим трудно, потому что определённые альтеры меня расстраивают.

— Коув?

Орин кивнул.

— Он меня ненавидит. Я пытался его заблокировать или контролировать, и это всё ухудшает. Мой доктор хочет, чтобы мы общались и пришли к пониманию своей внутренней структуры. Все мы. Главная цель — что-то, что он называет совместным сознанием или совладением. Чтобы мы все работали вместе, в согласии. Что будет означать осознание, когда другие впереди, и переключения с согласия. Ещё есть слияние, что как бы объединит все личности обратно в одного человека. Но я ещё и близко не приблизился к принятию этого решения. У нас... у нас впереди много работы.

Это прозвучало сложно. Поддерживал ли его кто-нибудь? Он не говорил о семье, и я не спрашивал, подумав, что такой переход не безопасен.

— Что ж, если тебе когда-нибудь понадобиться высказаться, надеюсь, ты можешь считать меня другом. Может, я понимаю не всё, что знаю, но я пытаюсь понять, и если тебе когда-нибудь понадобиться поболтать, просто позвони.

Орин отвёл внимание от шумного фестиваля в парке и в удивлении посмотрел на меня. На солнечном свете серый цвет в его глазах был более заметен, и в них отражался блеск. Его почти блондинистые волосы развевались на лёгком ветру, пока я изучал взглядом и запоминал изгиб его скул и нервную улыбку, которая заставляла его жевать губу. Он был восхитительным мужчиной, и окружающее нас спокойствие только усиливало это осознание.

Рискнув, я потянулся и осторожно взял его за руку. Его пальцы были тёплыми. Как только мы соприкоснулись, его взгляд упал на наши руки, прежде чем вернуться к моему лицу.

— Ты прекрасный человек, Орин. Внутри и снаружи. Любой, кто отказался от шанса узнать тебя лучше, идиот. В тебе нет ничего сумасшедшего, и меня ничего не отпугивает. Я просто хочу, чтобы ты это знал.

Его пальцы переплелись с моими, особо не сжимая, будто пробуя наш контакт. Медленно, чтобы не удивить его, я поднёс другую руку к его лицу. Он наблюдал за движением, предвидел его, и его глаза слегка расширились, но он не отстранился. Лёгким движением, которое едва нас соединяло, я держал в ладони его щеку. Призрачным прикосновением, его пальцы обхватили мои, и только тогда я полностью прижал руку к его лицу.

— Ты мне веришь? — спросил я.

Я мог бы пропустить кивок, если бы не ждал ответа. Его губы двигались, но не прозвучало никаких слов, и, в конце концов, он впился в свою губу зубами.

У меня сложилось ощущение, что он быстро перегружается, и я уронил руку, позволяя пальцам пройтись вниз по его щеке, прежде чем упасть. Затем я отошёл назад, убирая и свою руку.

— Я видел палатку с едой, где продавали карамельные яблоки. Хочешь попробовать? Может, мы прогуляемся?

— Мне бы этого хотелось, — прошептал он. Он не отводил взгляда от моих глаз, и мне отчаянно хотелось узнать, о чём он думает. Спустя мгновение, он опустил взгляд на землю и пошёл передо мной, возвращаясь обратно на фестиваль. На его щеках появился лёгкий румянец, который я не упустил, и это согрело мне сердце.