В зеркало, как правило, я гляжусь нечасто. Но шрамы тут абсолютно ни при чем. Дело в тревожащем меня наборе генов, который смотрит на меня оттуда. Я вижу слишком много мамочкиных черт. В своем лице я не могу разглядеть ничего от отца, потому что никогда его не видела, и, насколько мне известно, фотографий его не существует. Мамочка почти никогда о нем не упоминала, а в тех редких случаях, когда все же приходилось, называла не иначе как «донором гамет». После того как я нашла значение этого слова в «Новом кратком Оксфордском словаре английского языка» (от греческого γαμέτης, то есть «муж», – может, это юношеское этимологическое приключение стало той искрой, которая воспламенила во мне любовь к классической филологии?), я в течение многих лет размышляла об этом странном стечении обстоятельств. Даже в столь нежном возрасте мне было понятно, что искусственное зачатие представляет собой антитезу необдуманной, спонтанной, незапланированной беременности, и что принять подобное тщательно взвешенное решение может только серьезная женщина, самоотверженно стремящаяся стать матерью. Опираясь на факты и мой собственный опыт, я просто не могла поверить, что мамочка относилась к их категории, что ей до такой степени хотелось ребенка. И, как выяснилось позже, была права.

В конечном итоге я набралась храбрости и напрямую потребовала рассказать об обстоятельствах моего создания и дать исчерпывающую информацию об этом мифическом доноре сперматозоидов, моем отце. Как и любой другой ребенок на моем месте – а если учесть мои обстоятельства, может, даже больше, – в своем воображении я уже наделила моего отсутствующего родителя определенной внешностью и характером. Мама хохотала до упаду.

– Донор? – переспросила она. – Я что, в самом деле так сказала? Радость моя, это же просто метафора!

Еще одно слово, которое мне потом пришлось смотреть в словаре.

– Я просто хотела пощадить твои чувства. В некотором роде это донорство было… вынужденным, скажем так. У меня в этом деле не было выбора. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я ответила, что да, но я лукавила.

– А где он живет, мамочка? – спросила я, чувствуя прилив смелости. – Как выглядит, чем занимается?

– Как он выглядел, я не помню, – пренебрежительно ответила она скучающим тоном, – но от него исходил запах амбиций и сыра «Рокфор», если это тебе о чем-то говорит.

Мое лицо, по всей видимости, приняло озадаченное выражение, потому что она нагнулась ко мне и оскалила зубы.

– Подобно этому плесневому сыру, дорогуша, он вонял тухлятиной.

Она на несколько мгновений умолкла и вновь обрела привычное хладнокровие.

– Мне неизвестно, Элеанор, жив он или мертв. Если жив, то наверняка сколотил приличное состояние за счет сомнительных, безнравственных средств. А если мертв – на что я очень надеюсь, – то точно томится в седьмом круге ада и варится в реке из кипящей крови и огня под язвительные смешки кентавров.

В этот момент я поняла, что спрашивать, не осталось ли у нее фотографий, видимо, не стоит.

Вечер среды. Мамочкино время. Как бы я ни хотела обратного, ей, в конечном счете, всегда удавалось до меня добраться. Я со вздохом выключила радио, понимая, что теперь придется дожидаться воскресного выпуска, чтобы узнать, удачно ли созрел яблочный сидр Эдди Гранди. Меня пронзила вспышка отчаянного оптимизма. А если бы мне не нужно было с ней говорить? Если бы я заговорила с кем-нибудь еще, с кем угодно?

– Привет? – сказала я.

– Привет, золотце, это я. Какова погодка-то, а?

В том, что мою мать поместили в специальное учреждение, ничего удивительного нет: любой согласится, что с учетом характера совершенного ею преступления это было неизбежно. Но она зашла слишком, чересчур далеко, подражая интонациям и жаргону тех мест, где ее держали в заключении. Я предполагала, что это помогает ей ладить с ее сокамерниками, а возможно, и с персоналом. А может, она просто так развлекалась. Мамочка без труда копирует любой акцент, но она и вообще разносторонне одаренная женщина.

Я приготовилась к этому разговору и была начеку – в общении с ней без этого не обойтись. Она серьезный противник. Вполне возможно, что с моей стороны это было безрассудством, но я все же сделала первый шаг:

– Знаешь, мамочка, после нашего разговора прошла только неделя, но она показалась мне вечностью. У меня была куча работы, и я…

Она перебила меня – на этот раз сама вежливость – и стала говорить таким же нормальным языком, как и я. Этот голос… я помнила его с детских времен. Он и сейчас преследовал меня в кошмарах.

– Я знаю, что ты хочешь мне сказать, дорогуша, – произнесла она. Говорила она торопливо. – Послушай, я не могу долго разговаривать. Расскажи мне, как прошла неделя. Чем ты занималась?

Я рассказала, как ходила на концерт и как мы проводили того дизайнера. Но больше не сообщила ничего. При первых звуках ее голоса я почувствовала, как ко мне подкрадывается знакомый ужас. Мне так хотелось поделиться с ней последними новостями, бросить их к ее ногам, будто охотничий пес изрешеченную дробью птицу, но теперь я никак не могла избавиться от мысли, что она возьмет их и с невероятным спокойствием просто разорвет на куски.

– А, концерт… звучит замечательно. Я всегда была без ума от музыки. Знаешь, время от времени и у нас дают представления: некоторые местные обитательницы иногда исполняют песни в комнате отдыха, если придет настроение. Это действительно… весьма необычно.

Она на миг умолкла, и затем я услышала, как она на кого-то огрызается:

– Отзынь, Джоди. Я перетираю за жизнь со своей дочей и не собираюсь завершать нашу беседу из-за какой-то обоссанной шлюхи вроде тебя! – Повисла пауза. – Нет, а теперь отвали!

Она откашлялась.

– Прости, милая. Она из тех, кого называют торчками: вместе с друзьями с такими же пристрастиями ее поймали за присвоением парфюмерии. Представляешь, они украли «Полуночную жару» от Бейонсе, – мама вновь понизила голос. – Да, дорогуша, здесь собрались отнюдь не гении преступного мира. Думаю, профессор Мориарти пока может спать спокойно.

Она засмеялась хрустальным смехом, похожим на звон бокалов на коктейльной вечеринке, – словно персонаж Фитцджеральда, обменивающийся со своим визави остротами на увитой глициниями террасе. Я попыталась внести свой вклад в разговор:

– Так… как ты там, мамочка?

– Отлично, дорогуша, просто отлично. Я занялась «рукоделием»: несколько леди, славных и преисполненных самых благих намерений, учат меня вышивать подушечки. Мило с их стороны совершенно бесплатно тратить на меня свое время, правда?

Я представила в руках мамочки длинную, острую иглу и почувствовала, как вдоль позвоночника пробежала ледяная волна – сначала вверх, потом вниз.

– Но хватит обо мне, – произнесла она, и ее голос ожесточился, – я хочу послушать тебя. Что ты собираешься делать в выходные? Пойдешь танцевать? Или твой поклонник позвал тебя на свидание?

Сколько яда. Я постаралась держаться как ни в чем не бывало.

– Я провожу исследование для одного проекта, мамочка.

Дыхание ее участилось.

– В самом деле? Что за исследование – о чем-то или о ком-то?

Я не сдержалась. Я все рассказала:

– О ком-то, мамочка.

Она прошептала так тихо, что я едва могла разобрать ее слова:

– Вот оно как, у тебя, значит, что-то намечается, да? Ну давай, рассказывай, я вся внимание.

– Да пока нечего рассказывать, мамочка, – сказала я, бросив взгляд на часы, – просто я увидела одного человека… довольно милого… и теперь хочу о нем побольше разузнать.

Перед тем как набраться храбрости и представить ей на одобрение мое сверкающее новое сокровище, ситуацию нужно было подшлифовать и довести до совершенства. А пока пусть она меня отпустит, пусть все закончится, пожалуйста.

– Но это же чудесно! Элеанор, надеюсь, ты будешь держать меня в курсе этого проекта, – жизнерадостно сказала она. – Ты знаешь, как мне хотелось бы, чтобы ты нашла себе кого-то особенного. Кого-то подходящего. Мы с тобой много раз об этом говорили: я всегда считала, что ты много упускаешь, пока рядом с тобой нет важного для тебя человека. Хорошо, что ты наконец стала искать свою… вторую половину. В некотором роде, соучастника преступления.