– Плыви! – командует Марка, но я не двигаюсь. Теперь-то не страшно, если даже она и брызгаться начнет. Я ведь в воде.

– Дура набитая! – кричит Марка. – Ты же заболеешь, если будешь стоять.

– Можно я вылезу, a, Map?

– Вылезай, трусиха, – говорит Марка, лежа на спине.

Я с позором возвращаюсь на берег.

– Ляг на песок, не бойся! – командует она.

Но и на песок я боюсь лечь. Он влажный. Мне запретили лежать на песке. Я прыгаю, чтоб обсохнуть, надеваю трусы и платье с крылышками, а сама думаю, как бы вернуть Маркино расположение.

И тут меня осеняет: «Таинственный огурец!» Я заметила его вчера, но Марке не показала. Он пророс из-под гальки. Настоящий огурец, только в светло-зеленых ворсинках. Пока Марка ныряет и выныривает, я нахожу это место. Огурец цел. Может, это съедобный дикий огурец?

– Вылезай, я тебе что-то покажу! – зазываю я Марку.

Марка нехотя выходит из воды. Она худая-прехудая, ноги у нее как длинные палки, без всяких утолщений. И бегает она как кенгуру, скачками.

– Вот это номер! – восклицает Марка, вперив белесые глазки в огурец. – Надо снести тетушке.

Она нагибается и, упираясь в колени ладонями, обнюхивает мою находку со всех сторон.

– Думаю, что съедобный, – говорит Марка, слизывая воду, стекающую с волос.

– Спросим у тетушки. – Я тянусь к огурцу, но Марка отстраняет мою руку.

– Нет, я сама понесу.

– Нет, я! Я же нашла.

– Тогда я скажу бабке, что ты купалась, – говорит Марка и срывает мою находку. Она несет огурец на вытянутой руке, а я тащусь за ней, как побитый пес.

– Вот что мы нашли! – объявляет Марка. Хорошо хоть «мы»!

– Сипис пинтопулос, – провозглашает тетушка и подносит лупу к огурцу. – Несъедобно, не поддается одомашниванию. Растет в скалистой и каменистой местности. Выкинь! – велит она, тыча пальцем в мою находку.

– Отдайте! – Я беру огурец с тетушкиной ладони и иду переживать на свои любимые доски.

«Это же чудесный огурец, – размышляю я, – и хорошо, что его нельзя есть и он не подлежит одомашниванию. Жалко, что мы его сорвали. Рос он среди камней, собственной макушкой пробивал себе дорогу. На макушке у него был маленький желтый цветочек, Марка его потеряла. И щетина у него такая приятная, чуть жестче бархата».

Мне хочется собрать все ненужные вещи – недозрелые орехи, огурец, голову от разбитой целлулоидной куклы с вывороченными глазами – и сказать всем: «Это мое! Отдавайте мне все ненужное. Пусть вам это ненужное, а мне – нужное!»

Марка считает меня барахольщицей. Смеется надо мной, что я собираю все подряд: и гайки, и пузырьки от духов, и крышки от тюбиков, и почтовые открытки, и даже открытки с артистами. Зато когда тетушка со скандалом отобрала у нас карты, во что мы стали играть? В артистов. Чей забьет по красоте, того и взятка. Это Марка придумала. Кричим, друг друга не слышим, я гребу открытки к себе, Марка к себе, я ее ущипнула, а она ка-ак врежет мне по уху:

– Хватит! Больше я в эту детскую белиберду не играю!

Решили мы сделать из артистов карты. Все-таки в карты лучше играть, меньше ругаешься. Выбрали тридцать шесть самых красивых артистов и на обратной стороне, где написано, в каких фильмах артист снимался, пометили масть и карту. Но в такие карты долго не поиграешь. Я запомнила, что Клара Лучко – пиковая дама, Лановой – король крестей, а Марка могла не глядя полколоды назвать.

– Бью Гурченкой! – орет Марка. Но Гурченко вовсе не козырь, а она ею туза – Татьяну Самойлову – кроет.

– Марка, не жуль, – говорю, – давай семь козырь Светличную, она же у тебя!

– Жухала, – кричит Марка, – подглядываешь!

Ну а как же мне быть, если артисты эти сами на меня пялятся?

Тут тетушка нас и накрыла, подкралась – и цап Одри Хепберн с матраца.

– Ну-ка, – говорит, – почитаем, где снимается эта леди.

Поворачивает, а там пика нарисована, а внизу подписано «туз». Тетушка открытки велела выбросить. Но потом сжалилась и приказала стереть все надписи дочиста и принести артистов на проверку. Полдня мы усердно работали, а к вечеру предстали с открытками пред тетушкины очи. Она проглядела каждую на свет и говорит:

– Не нравится мне, как вы проводите время, придумайте себе какое-нибудь дело.

– А какое? – влезаю я и тут же получаю от Марки большим пальцем под ребро: мол, не хватало ей еще летом дела делать.

– Хорошо, – говорит тетушка, – раз вы сами не можете придумать себе дела, поручу вам сбор фауны данной местности.

– Что за фауна такая? – спрашивает Марка.

– Фауна – это весь животный мир, исключая высшее существо, наделенное разумом и называемое человеком.

– Живых приносить? – осведомляется Марка.

– Любых. В любом случае они подлежат обработке и засушиванию. Ценность фауны определяется разными факторами…

– А лягушек надо? – влезаю я.

– Нет, – говорит тетушка, – лягушек не надо. Лягушек консервирует Нина Феоктистовна.

Мы с Маркой прыснули. Эта Нина Феоктистовна – хорошенькая дура. Как-то мы подслушали, о чем она болтает с тетушкой: «Мой Лев Николаевич (так зовут ее мужа) раньше называл меня рыбонькой, бельдюженькой, а теперь лягушенькой. Как вы думаете, почему? Не потому ли, что у меня большой рот?»

Тетушка долго и пристально разглядывала рот Нины Феоктистовны. «Мне кажется, дело не во внешности», – сказала она. «А в чем же тогда?» – «В той области науки, которой вы посвятили жизнь».

Нина Феоктистовна надулась. Ее заслуги перед отечественной наукой отнюдь не исчерпываются препарированием и консервированием лягушек. Тогда и она может сказать, что тетушка похожа на инсекта. «Позвольте, на какого именно?» – полюбопытствовала тетушка.

На какого именно – мы не расслышали. Тяжело подслушивать. Мы стоим не шевелясь у закрытой двери: я – в рост, Марка – на коленях, – и по очереди смотрим в замочную скважину. Вот-вот войдет бабушка и увидит, чем мы занимаемся, до чего дошли!

– Иди-ка сюда, – зовет меня бабушка.

– Домашний арест! – ехидничает Марка. – Пузанчику пора играть в игрушки!

– Мара старше тебя на целых пять лет и четыре месяца, – заводит свое бабушка. – Она тебе не пара.

– А что я сделала?

– Пока ничего плохого. Но и ничего хорошего.

Значит, она не видела, чем мы занимаемся. Но для отвода глаз надо поиграть в игрушки. Я расставляю кукольную мебель, рассаживаю голышей по стульчикам, а сама прислушиваюсь: что там Марка в соседней комнате делает? Чем она там стучит?

– Бабушка, – говорю я, включая понарошку газ под игрушечным чайником, – пока у меня тут вода закипает, я схожу к Маре, посмотрю, что она делает. Ты меня звала? – спрашиваю Марку.

– Это еще зачем? Не видишь, я делом занята, – говорит Марка и со всего маху шлепает мухобойкой по стене. – Готово! Четыре – ноль в мою пользу.

– А ноль в чью пользу?

– Разумеется, в мою. Если муха сядет на меня, будет четыре – один, а если я еще одну прикончу и за это время на меня ни одна не сядет, будет пять – ноль.

– Здорово ты придумала, – восхищаюсь я Маркой, – а я не могу играть одна.

– Потому что ты бестолочь пузатая, – говорит Марка и промахивается.

– Так тебе и надо!

Как только такие слова изо рта вылетели?! Ну и пусть. Мне все равно пора выключать газ под чайником, ведь он и выкипеть может понарошку.

– Не буду больше с Маркой водиться, – говорю я кукле Власте.

– Правильно, – поддерживает бабушка, будто я с ней разговариваю. – Это твоя любимая кукла, пошей ей платьичко, покорми ее, ты совсем ее забросила.

– Бедная Власта, – говорю я, а сама прислушиваюсь.

То ли чудится, то ли на самом деле Марка уходит? Нет, не чудится, Маркины шаги я откуда хочешь услышу. У нее сандалии квакают, словно в каждую запихано по лягушке.

– Уходит, она уходит! – кричу я и с Властой под мышкой бросаюсь вдогонку.

– Пиявка, – говорит Марка, когда я, запыхавшись, нагоняю ее у калитки, – отстанешь ты от меня или нет? Проси прощения за «так тебе и надо».