Пока Марка спит, я расхаживаю по двору, подбираю с земли упавшие орехи. Они еще недозрелые, зеленые, и кожица у них горькая-прегорькая. У спелых орехов эта кожица сама отпадает, а с недозрелых ее надо соскребать ногтями. Это целое дело. Потом надо счистить тоненькую, еще не затвердевшую скорлупу и вынуть из середины сморщенное бело-зеленое зернышко. Если бабушки поблизости нет, я кладу его в рот. Зернышко сладковатое и совсем не похоже на спелый орех. Под развесистым деревом стоит миска с просом, около нее толкутся куры. Какую из них хозяин зарежет? Белую или пеструю? И потом мы будем есть суп, и все будут говорить, что это полезно для здоровья. От одной этой мысли делается не по себе.

У нас с Маркой в Баку были свои собственные цыплята, из зоомагазина. Мы их купили на сдачу. Какие они были хорошенькие! Мы устроили им тепленькую постельку на балконе, они сидели в ней нахохлившись и клевали просо. А потом они стали расти и облезать. И как-то тетушка, выйдя на балкон, сказала, что пора делать из них табака.

Я молила о пощаде, но тетушка заявила, что все в природе рождается и умирает, и ушла с балкона в свой кабинет.

– Не надо делать из них табака, – хныкала я у тетушкиной двери.

– Девочка, – сказала тетушка, разглядывая в лупу черненькую точку на булавке. – Жизнь есть существование белковых тел, отмирание живых клеток постепенно ведет к биологической смерти. Мертвую птицу в пищу употреблять нельзя – это отрава. К моему глубокому сожалению, ваши питомцы годятся только в пищу.

Цыплят зарезали в честь выхода тетушкиной статьи о лесных клопах. Цыплята лежали на столе в продолговатых блюдах, обложенные кусочками лука, обсаженные петрушкой и укропом и политые густым белым соусом, от которого попахивало чесноком. Зажаренные тушки – вот что осталось от наших несчастных питомцев. Мы с Маркой смотрели на блюда с явным отвращением. Пытаясь разжалобить друг друга, мы тыкали пальцем в сторону голой куриной шейки.

Тетушка провозгласила тост за тех, кто вырастил к праздничному столу столь несравненную птицу.

– Никакую птицу мы не растили ни к какому столу, – сказала Марка. – Нам жаль бедных животных! – передразнила она тетушку, на что та не обратила никакого внимания.

– Дети! – произнесла она торжественно. – Вас с детства учат превратно толковать природу. Разумное существо – человек – потребляет в пищу неразумных существ, называемых в науке травоядными.

– Мерси за объяснение!

Тетушка и на сей раз пропустила мимо ушей Маркину дерзость. Все знают, что тетушка взяла Марку из детдома. Мама объясняла мне, что тетушка всю жизнь занималась наукой и ей некогда было обзаводиться семьей. А потом, когда она начала стареть, ей стало скучно и она взяла себе дочку.

Молоко продают в кирпичном доме у моря. Дотуда мы с Маркой добираемся за пять минут, а тетушка с бабушкой целый час тащатся. У бабушки одышка. Из-за грудной жабы. Эта противная жаба поселилась в бабушкиной груди и то и дело хватает ее за горло. Приходится останавливаться на каждом шагу.

– Выпей полный чайник воды, – уговариваю я бабушку, – пей через силу, вода хлынет из горла и вымоет из тебя жабу.

Мне такое промывание много раз делали. Когда у меня живот болел. Это очень противно.

– Моя золотая внучка, ты меня жалеешь. А если ты жалеешь бабушку, то…

И начинается перечисление того, что я должна сделать, если я и по правде ее жалею: съесть кусочек мяса, не выходить, боже сохрани, за калитку, не докучать тетушке, не околачиваться около хозяина, не сидеть на досках, не снимать панамку с головы, не лезть к курам, не умываться холодной водой, не ходить в уборную, а только на горшок, не подымать с земли орехи и, уж конечно, ни в коем случае не есть их. Бабушка уже забыла про вымывание жабы. Послушайся она меня хоть раз, мы бы не ползли как божьи коровки.

Тетушка ходит, как заводная кукла, почти не сгибая ног в коленях. Держится она настолько прямо, что, когда ей надо посмотреть в сторону, она поворачивается всем туловищем.

Навстречу движется стадо баранов. Мы с бабушкой отходим с дороги, а тетушка не меняет курса. Бараны с тоскливым блеяньем обходят ее стороной.

– Сказочное место: море, лес, река, и ни одного дачника, – говорит тетушка, скрываясь за высоким забором. В этом доме мы покупаем молоко.

– Пока тетушки нет, спустимся к морю, – уговариваю я бабушку, заранее зная, что бабушка не согласится. Ей трудно передвигаться по песку, за все время она ни разу не подошла к морю. И в лесу не была.

Лес – прямо напротив нашей дачи, и что только в нем не растет: ореховые деревья и финиковые пальмы, дикие яблони и груши, ежевика и какие-то неизвестные деревья с мелкими красными плодами. На всякий случай я их не пробую. Марка уверяет, что съела целую пригоршню и ничего, но я ей не верю.

Как-то она сказала, что если натереть зубы кожурой от грецкого ореха, то они станут белые-пребелые. Я и натерла. Потом целый день не могла рта раскрыть: зубы почернели, во рту стояла горечь, и горели десны.

– Нажалуешься, – шипела Марка, – завтра уйду в лес без тебя. И скажу твоей маме, что ты обзывала меня заразой.

– Не говори, пожалуйста! – просила я.

– Ладно, – соглашалась Марка, – закрой пасть. А то ходишь с высунутым языком, как собака в жару. Шутки понимать надо, ясно?

Я соглашалась, что надо понимать шутки, но все равно было обидно.

Все свои обиды я переживаю, сидя в одиночестве на груде досок. Наш хозяин строгает их огромным рубанком. На верстаке стоит бутылка, хозяин работает до тех пор, пока в бутылке ничего не останется. Ковыляя на деревянной ноге, он прислоняет пустую бутылку к забору, кладет рубанок на верстак и молча уходит в дом.

Хозяин хмурый. Он живет один и на лето сдает первый этаж тетушке. В этом рыбацком поселке мы единственные дачники.

Добираться сюда очень долго: полтора часа на настоящем поезде и два – в мотовозе по узкоколейке. Мотовоз – это сцепленные между собой открытые вагончики, они бегут по рельсам и весело позвякивают. Остановка мотовоза около дома, где мы берем молоко. Вагончики отъезжают утром и приезжают вечером. Иногда мне удается упросить бабушку пойти встречать родителей. Мы плетемся по ночному поселку, кое-где светятся огни, с моря доносится запах водорослей. Бабушка называет его вонью. Такая вонь мне нравится.

– Опять ты заставила бабушку идти в такую даль, – ругает меня мама.

– Что вы, Зиночка, – заступается за меня бабушка, – девочка ждала вас всю неделю: «Когда мама приедет, когда мама приедет».

Бабушка сочиняет, чтобы угодить маме. На самом деле я вовсе не скучаю по родителям. С Маркой не соскучишься!

Бабушка меня нахваливает, а Марка ухмыляется. «Сейчас выдаст, что я купалась в море, – думаю, – сейчас выдаст. Больно уж у нее ехидная физиономия».

Марка плавает в трусах и в майке, а меня заставляет лезть в воду голышом. Чтобы не оставлять вещественных доказательств преступления. «Боже сохрани обманывать бабушку», – и Марка толкает меня на этот шаг.

Я боязливо стягиваю трусы и шлепаю к морю. Нарушаю обещание не входить без разрешения в воду. Марка мою бабушку ни во что не ставит, и мне не очень-то это нравится. Но попробуй ей это скажи! Зыркнет на меня своими белесыми глазками и покрутит у виска пальцем.

Купаться мне совсем не хочется. Я боюсь погружаться в воду, вхожу в нее потихоньку, с поднятыми руками и на цыпочках.

– Опускай руки! – кричит Марка, и я, дрожа всем телом, опускаю руки в воду. Иначе она станет брызгаться, а это еще хуже.

Я боюсь простудиться. Если я простужусь, бабушка вызовет родителей, они вызовут врача из Баку и как начнут лечить – целый месяц из-под одеяла носу не высунешь. А Марка будет гулять где ей вздумается и вдобавок обзывать меня всякими обидными прозвищами.

Марке море по колено. То на спину ляжет, то на бок перевернется, то, как лягушка, ногами взбрыкивает, а я стою в воде по самую шею и боюсь простудиться.