- Привет! – Дин только собирался удивленно спросить, что он делает, как был поражён ещё больше тем фактом, что разношёрстные иностранные туристы тут же побросали свои камеры, и на разных языках закричали ответное приветствие.
- Ты сумасшедший, ты знаешь это? – восхищённо улыбаясь, сказал Винчестер. Вместо ответа Коллинз обернулся к нему, сияя глубинной синевой целого океана чувств, притянул за затылок и стал целовать так неистово и голодно, что Дин не выдержал такого напора и несдержанно застонал прямо в поцелуе.
- Ты хочешь, чтобы я изменился? – кокетливо спросил Миша, когда они уже оба стали задыхаться от желания чего-то большего.
- Ни в коем случае! – прорычал Винчестер, легонько прикусывая быстро бьющуюся венку под тонкой кожей на его шее.
Коллинз как-то смущённо повёл плечом, опуская длинные ресницы и перестал цепляться за широкие плечи Дина. Выпутался из его объятий и, отвернувшись, облокотился ладонями на тёплый гранит двусторонней лестницы. Упираясь в твёрдый камень предплечьями, Винчестер встал рядом, и молча любовался панорамой. Носы прогулочных теплоходов рассекали Неву, вода которой волнами расходилась в стороны и устремлялась к берегам, хлюпая и высоко расплёскиваясь, сталкивалась с неприступным препятствием. У Ростральной колонны, сменяя одна другую, взметались в воздух и выстреливали пробки от шампанского. Шумные, подвыпившие гости чествовали очередных припозднившихся новобрачных и те, целуясь, позировали фотографам у самой кромки воды. Глядя на всё это, было как-то спокойно и без видимых причин приятно на душе... Повернув голову, Винчестер скользнул взглядом по Мише. Тот стоял с закрытыми глазами, подставив лицо позднему вечернему солнцу своего любимого города, и улыбался каким-то, одному ему известным, мыслям. – Миш, ты счастлив быть здесь? -Коллинз распахнул свои красивые глаза и, не мигая, с минуту, молча, вглядывался в его лицо. Неожиданно для Дина, он сел на широкий парапет, перекинул через него ноги, свесив их над Невой, и задумчиво посмотрел в сторону Петропавловской крепости.
- Мой отец рано стал большим человеком, сделав успешную карьеру, – так же внезапно заговорил Коллинз, и Винчестер замер, понимая, что тот, наконец, решился всё ему рассказать. Подойдя к Мише, он прижался грудью к его спине и приготовился слушать.
Выждав какое-то время, словно на что-то решаясь, Коллинз снова заговорил:
- Отец работал в Министерстве Иностранных Дел в Вашингтоне. К тому моменту он уже был женат и, скорее по долгу службы, сохранял неудачный ранний брак. У них с женой родилось двое сыновей-погодок: Люк и Габриэль. Отец не особо был силён в проявлении любви к сыновьям, но мне Гейб как-то рассказывал, что Люк просто фанатично был ему предан. Он всегда гордился им, старался подражать, восхищался его выдержкой, статью и мощью приказного голоса. Однажды, Люку тогда уже исполнилось десять, папа уехал с дипломатической миссией в Россию, точнее сюда, в Санкт-Петербург. Вечером, после официальной встречи делегаций, он выскользнул из отеля и пошёл гулять по городу один. Конечно, это было рискованно с его стороны, но мой отец никогда не был трусом и всегда ценил личную свободу. Центр города кишел людьми, так как все праздновали «День города». На большой сцене, сооружённой в центре Дворцовой площади, выступал симфонический оркестр, приглашённый из Варшавы. Они весь вечер играли произведения Шопена. Отец любил рассказывать то, как впервые увидел стройную, темноволосую девушку в длинном небесно-голубом атласном платье, которая сидела за роялем. Она была словно ангел, сошедший с Небес, а её игра тронула его, обычно закрытое, сердце. Показав охране удостоверение, отец влетел за сцену, после выступления, и вручил этой неизвестной солистке огромный букет роз. Когда она подняла на него свои глубокие синие глаза, то он совершенно потерял голову. Это была любовь с первого взгляда. Конечно, на его родине такое резкое проявление чувств восприняли в штыки – всё же у дипломатов того времени было не принято заводить подобные официальные «интрижки» и подавать плохой пример обществу скандальными разборками с жёнами. Да вот только мои родители так сильно полюбили друг друга, что ни о какой интрижке не могло идти и речи. Отец развёлся и забрал сыновей к себе. Ему пришлось уволиться с поста, променяв Министерство на более скромную должность в Варшаве. Через год родился я, а ещё через два – Аня, – Миша впервые прервался на мягкую улыбку при упоминании о младшей сестре. – За годы службы отец сумел скопить достаточно денег, чтобы мы ни в чём не нуждались и ещё выплачивал не маленькое пособие бывшей жене. Моя мама любила нас всех четверых одинаково, но Люк всё равно с каждым днём становился всё угрюмее и мрачнее. Ему была невыносима мысль, что отец смог разрушить их прежнюю, с виду идеальную, семью и быть таким непростительно счастливым с другой. А вот Гейб с первого дня проникся и принял с открытым сердцем сложившуюся ситуацию. Он всегда искренне обожал нас с Анюткой. Несмотря на постоянные свидания с детьми и достаточную материальную помощь, мать Люка и Гейба, после рождения Ани, стала заметно чахнуть. Врачи отметили резкие перепады настроения, приступы истерии и эмоциональные неконтролируемые срывы. Её определили в психиатрическую больницу, где она, спустя пять лет, повесилась на простыне в женском туалете. Отец скорбел и был мрачнее тучи почти полгода. Мне тогда было семь лет. Мама старалась сделать всё, чтобы сгладить последствия этой потери. Она никогда не желала зла той женщине и даже немного стыдилась, что некоторые тыкали в неё пальцами, обзывая «разорительницей семейного гнезда». Родители прикладывали максимум усилий, чтобы дать нам достойное образование. Папа, правда, всё больше работал... А вот мама водила и забирала нас из гимназии с углублённым изучением иностранных языков, а дома учила русской литературе и поэзии.
- Твоё увлечение музыкой тоже от неё? – Дин впервые решился нарушить молчание, поднося к губам изящные пальцы Коллинза.
- Мда, – Миша оглянулся, легонько поцеловал его в уголок губ и продолжил: – Люк после смерти матери совсем замкнулся в себе, отвергал всякую заботу и всё чаще пропадал на улице. Весельчак Габриэль больше любил посвящать свободное время экспериментам с выпечкой и шумным вечеринкам, а Анюта играла в куклы. А мне наоборот, нравилось в гимназии, и особенно в музыкальной школе. Но ещё больше нравилось наблюдать за тем, как мама сама иногда играла на пианино дома. То, как она, закрыв глаза, отдавала музыке всю душу, будто улетала в другую вселенную… – он прервался, не договорив, и глубоко втянул носом воздух, растягивая розовые губы в мечтательной улыбке. – Я обожал любоваться ею, и мог, как заколдованный, слушать её часами. Каждое лето нас всех отправляли сюда, тогда ещё в Ленинград, к бабушке. Мне нравилось гулять по летнему Питеру и каждый раз заново влюбляться в его улицы, набережные и уютные дворы. Я немного слукавил, Дин, – Коллинз развернулся в пол-оборота и прижался к Винчестеру плотнее, засовывая прохладные ладони под его куртку. – Я родился не здесь, а в Варшаве. Но своей Родиной почему-то считаю именно Россию. Это какое-то внутреннее ощущение принадлежности, понимаешь? Ощущение, которое я не в силах объяснить. Ты не злишься? – он запрокинул назад голову, с прищуром вглядываясь в глаза Дина.
- Нет, не злюсь, – Винчестер провёл ладонью по его спине и скрежетнул зубами, вспомнив, что под одеждой Миши спрятана та самая татуировка, которую тот до сих пор умело скрывал. – Когда ты уже покажешь мне свою тату, Миш?
- Скоро, – Коллинз забавно почесал кончик носа и сменил тему, возвращаясь к прежнему разговору. – Проблемы в семье проявились, когда Люку исполнилось двадцать девять. К тому моменту он уже работал начальником отдела в крупном строительном холдинге. У них начались бесконечные стычки и пререкания с отцом. Мама и Габриэль всячески пытались их успокоить и примирить, но Люк, как с цепи сорвался, и однажды очень крупно подрался с братом. Гейб после этого случая решил уехать и пожить пока отдельно. Я был поглощён учёбой и старался помогать по мере возможности. Мне было очень больно расставаться со старшим братом, пусть и не полнокровным. Но Гейб твёрдо решил уехать, а я не мог ему перечить. В конце концов, он был уже совершеннолетним и волен был действовать, как хотел. А через два месяца… – Коллинз сглотнул и прикрыл повлажневшие глаза, пряча лицо под ладонью.
