У нас был спецфонд, куда доставлялись иностранные журналы, военные справочники, все то, что остальным людям не то чтобы не дозволялось, но было недоступно. Были там увесистые справочники по всем мировым системам вооружения. Ходил анекдот: хочешь узнать секретные ТТХ нашего оружия, посмотри в английском справочнике. С гордостью «переводы» нам показывали журнал «Штерн», кажется, где на обложке была фотография нашего института с подписью «Осиное гнездо советской разведки».

Это приподнимало в своих глазах даже нас, юристов, которые к разведке вообще никаким боком. Но мы же тоже здесь, в гнезде – значит, причастны! А переводчики напускали на себя при этом такой задумчиво-всезнающий вид, мол, наше призвание – тайная война.

Кстати, у нас действительно было полно преподавателей оттуда, с тех самых гнезд. Немецкий преподавал легендарный человек полковник Б., всю войну пробывший нелегалом в Германии, его даже в гестапо пытали. После войны был барменом около американской военной базы и собирал военную информацию, прислушиваясь к разговорам пьяных америкосов. Потом жил на нелегальном положении в США. Рассказывал, что его приключения в гестапо фигня по сравнению с тем, как он однажды проспал остановку в нью-йоркском метро и заехал в Гарлем, вышел из вагона и на него уставилось несколько негров-людоедов, при этом как-то жадно облизываясь. Спасибо, что очень хорошо бегал – рванул прямо через пути.

И таких монстров разведки и тайных дел всяких в числе преподавателей было много.

Правда, на разведывательную работу некоторые наши выпускники приходили с другой стороны, так сказать, с черного хода. На общем институтском собрании товарищи из органов принародно бичевали выпускника позапрошлого года, который продался ЦРУ в одной арабской стране, потеряв голову от цацек и легких денег. На его счастье, он тут же попался, не успев причинить существенный ущерб СССР. Иначе не отделался бы пятнадцатью годами. Ведь по тем временам могли запросто к «вышке» приговорить и расстрелять.

Надо сказать, «переводов» натаскивали на профессию очень хорошо – гораздо лучше, чем на гражданке. Школа ВИИЯ – она эталонная в какой-то мере. Напротив нашей казармы был лингафонный кабинет – так они часами слушали иностранную речь, перемежаемую звуками выстрелов и разрывами гранат – для натуральности. Отдельная тема – овладение военным переводом: курсант должен был знать тысячи военных терминов, при этом для начала разобраться в военной технике, тактике. Одно неправильно переведенное слово может привести к тяжелейшим последствиям и на войне, и на учениях.

Один двоечник на совместных учениях, где присутствовало командование дружественной арабской армии, так хорошо перевел арабским артиллеристам на их родной язык координаты накрытия цели, что те шарахнули снарядами прямо по штабу – хорошо, никого не убили. Так что ошибки чреваты.

Интересно, что после выпуска юристы и «переводы» время от времени натыкались друг на друга. В Баку нашелся мой товарищ со спецфака. Его, арабиста, занесла туда нелегкая после Ливии.

На Дальнем Востоке по доброте душевной наши ребята выдергивали из частей китаистов, которые одуревали в своей тайге, слушая по радио китайскую речь. Устраивали их на постоянку дознавателями в прокуратуру, и те были довольны. Многие переводчики разъезжались по разным странам, как моя сестра с мужем, почти на тридцать лет прописавшаяся в Африке.

Мы закрутились в какой-то странной замкнутой колее, огороженной забором на улице Волочаевская. Не знаю, что все подразумевают под элитным вузом. Наверное, просторные солнечные аудитории, вдумчивые занятия. Я все больше помню бесконечную череду дней, наполненных учебой и нарядами. Гнобили нас достаточно жестко. Это же обычная войсковая часть получалась: то ты на кухне посуду моешь или выгружаешь отходы – это называлось «на параше». То ты в карауле. То стоишь на тумбочке дневальным и орешь диким голосом:

– Курс, подъем!

Строем, с песней на завтрак. Потом учеба. Самоподготовка. Вечерняя прогулка. Вечерняя поверка. Отбой. И снова по тому же заколдованному кругу.

Юристов, как самых многочисленных «зеленых человечков», командование воспринимало как массовую неквалифицированную рабочую силу. Самые черные наряды, самая большая часть плаца, самое маленькое количество увольнений в город – это была наша судьбинушка. Мы были как в Спарте типа илотов, а переводчики себя ощущали истинными спартанцами.

Этот плац. Он мне до сих пор снится. Когда выпадал снег, он казался нам бесконечным. Часами работая скребком и лопатами, мы его ненавидели. Трудно даже представить, насколько тяжело очистить плац, даже в составе полной группы, после снегопада. Как-то по окончании сессии, когда группа отстрелялась на «отлично» и по правилам должна была тут же отбыть в отпуск, нам сказали – не отобьете лед на плацу, не пойдете. И мы еще день долбили ломами этот несчастный лед!

Сочинил на пике чувств я однажды в лютую зиму стих матерный:

В глазах переводчиков мы были не только осквернителями храма международных отношений. Они не без оснований полагали, что закручивание гаек началось именно с образованием общего института. ВИИЯ жил гораздо более свободно в плане дисциплины, выходов в город и общей атмосферы. После переименования там к власти пришли строгие строевики-пехотинцы, которые мечтали сделать из нас некий штрафбат. Опять же отдувались за все юристы. Поскольку дисциплина у нас и у «переводов» была несколько разной, то раздолбайство, что считалось у них изящным и куртуазным, у нас жестоко каралось.

Мы с завистью смотрели на вольные нравы переводчиков. Определялся уровень дисциплины просто. Заходишь на курс – если у тумбочки дневальный, значит, здесь царит мрак насилия над личной свободой. Если дневальный дрыхнет, и проходи на курс кто хочет, и выноси, что надо – тут истинная свобода и равноправие. У переводчиков со второго курса уже редко кого встретишь на тумбочке. Мы и на пятом в общаге у тумбочки стояли, считая себя просто несчастными людьми от такого унижения. Самый раздолбаистый был третий факультет – спецпропаганда. Там вообще царила анархия. Однажды дежурный по институту нашел на тумбочке дневального записку, приштыренную штык-ножом: «Наряд ушел на фронт». Сейчас понимаешь, что от таких фокусов недалеко до трибунала, но тогда нас это вольнодумство восхищало.

Первый курс пролетел в кромешной тьме. До дома мне ехать от института сорок минут. И не бывал я там месяцами. На свиданки иногда приезжали родители, как к заключенным. Позже уже я выдал анекдот: вся учеба во ВКИМО – это три года общего режима (казарма) и два года колонии-поселения (общага).

Командиром на первом курсе у нас был молодой капитан, но из ранних – закрутил гайки так, что дышать стало невозможно. По любому поводу сыпались наряды вне очереди, так что некоторые особо продвинутые товарищи вообще не появлялись на лекциях, все время чистили сортиры, в чем достигли такого профессионализма, что учиться вообще не хотели – их и так устраивало. Капитан страшно хотел поступить в Академию Фрунзе и решил из нас сделать образцово-показательную деревянную армию Урфина Джуса – безмолвных солдатиков, только учащихся, не имеющих ни стремлений, ни желаний, кроме как соблюдение распорядка дня. Все было бы ничего, ну гоняют – с кем не бывает, если бы не встал вечный вопрос о социальной справедливости.

Ребята во ВКИМО учились непростые. Министр Гречко, который благоволил к институту – говорят, там училась его внучка, выделил на вуз значительные средства. Нам построили два шикарных корпуса, один выглядел небоскребом (при этом на шестнадцатый этаж запрещалось ездить на лифте на первых курсах, и все со стоном поднимались по лестнице), аудитории и классы, оснащенные по последнему слову техники – от нажатия кнопки опускались экраны, можно было просматривать слайды. Правда, долго техника эта не прожила, а понятие эксплуатационного обслуживания тогда отсутствовало.