– Что это, пап? – спросил он, удивлённо тыча пальчиком в круглый оранжевый шар в углу страницы. От шара во все стороны исходили прямые оранжевые стрелы-лучи.

Отец, как всегда занятый своими делами, пробормотал что-то невразумительное и ушёл от ответа. Мама, слышавшая вопрос маленького сына, в тот вечер тихо плакала, запершись на кухне.

На следующий день из дома исчезли все книжки с рисунками солнца. Отец не желал создавать себе лишние проблемы.

Среди взрослых существовало молчаливое соглашение: никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминать в разговорах с детьми о солнце, дабы не подвергать их неустойчивую и ещё не сложившуюся психику ненужным потрясениям и стрессам. Солнце было вычеркнуто из их жизни, как были вычеркнуты голубое небо, зелёная трава, пение птиц, летняя гроза, шумный прибой океана, и ещё многое, многое другое. Даже в школе учителя старались избегать запретных тем, а география, природоведение и астрономия сводились к перечислению полезных ископаемых, добываемых в той или иной точке планеты, тщательному вызубриванию законов Кеплера и умению переводить парсеки в световые годы и обратно. О Копернике и Джордано Бруно не упоминалось вовсе: слишком тесно их судьбы связаны были с солнцем.

Нельзя сказать, что родители не любили Игоря, нет, это было не так, просто оба, и отец, и мать занимали ответственные должности в исследовательском центре и целиком, без остатка, отдавали себя работе, суткам пропадая в лаборатории, забывая порой и о сне, и о еде, и о собственном сыне. По мере своих сил и возможностей они заботились о нём, в мечтах своих лелея надежду на то, что когда-нибудь, лет этак через пятнадцать, их единственный сын вырастет и станет известным учёным, которому суждено будет продолжить дело своих родителей. И, вне всяких сомнений, он останется работать в «пятьдесят восьмом». Работать на благо государства и во имя процветания оборонной промышленности. По крайней мере, в этом открытых разногласий у них не было. Впрочем…

Впрочем, в самой глубине души мама Игоря мечтала об иной судьбе для подрастающего сына. Пусть будет кем угодно – учёным, как того хотел отец, артистом, сапожником, барменом в валютной забегаловке (а почему бы и нет?) – лишь бы не в этом проклятом городе. Сердце матери чувствовало: этот город убьёт его. Убьёт наверняка, ещё прежде, чем мальчик встанет на ноги. Как два года назад убил соседскую девочку Машу – ей было тогда десять лет, – с которой Игорь дружил едва ли не с пелёнок.

Но эти крамольные, потаённые мысли она не смела высказывать никому – ни сыну, ни немногим друзьям, ни даже супругу. В первую очередь супругу. Слишком фанатично относился к своей работе отец Игоря. Он бы просто не понял её и посоветовал бы обратиться к психиатру.

В городе был всего один кинотеатр (впрочем, большего и не требовалось), в котором месяцами крутили одни и те же фильмы. Раз в месяц в городском клубе устраивались дискотеки, но и те часто срывались из-за вето, накладываемого городскими властями: нечего, мол, нашей молодёжи трясти задами под ихний заграничный пилёж и скулёж. И тогда в пустом клубе вместо долгожданных дискотек всю ночь напролёт пыхтел и надрывался сводный духовой оркестр, наполняя сонную атмосферу городка бравурными маршами и классикой советского песнепроизводства. Иных развлечений в городе не имелось.

Правда, в каждом доме пылился обязательный телевизор, но ни один из них никогда не включался. Город жил под своего рода экранирующим куполом, и пробиться сквозь него не могла ни одна, даже самая мощная телепередающая станция. Кое-как, с грехом пополам, ещё работали радиоприёмники и допотопные радиолы, но и те больше боролись с радиопомехами, нежели передавали что-нибудь вразумительное и членораздельное.

Игорь рос, предоставленный самому себе. Друзей у него было немного, а с тех пор, как от астмы умерла соседская девочка Маша, его единственная подруга, он вообще перестал знаться со своими сверстниками. Учился он кое-как, подолгу пропускал занятия в школе в связи с бесконечной чередой повторяющихся болезней, редко выходил во двор, чтобы поиграть с другими детьми или покататься на велосипеде, и почти никогда не ходил в кино.

Единственное, чему он отдавал всё своё свободное время – а его у него было более чем достаточно – были книги. Он читал запоем, взахлёб, проглатывал одну книгу за другой, коротал в одиночестве долгие-предолгие вечера. Нет, он не был одинок, с ним вместе, в их двухкомнатной клетушке со всеми удобствами, жили персонажи чудесных произведений: отважные рыцари и прекрасные дамы, сошедшие со страниц романов Вальтера Скотта и Дюма, быстроногие и коварные индейцы, рождённые воображением Фенимора Купера и Майна Рида, герои поэм Шекспира, Гёте, Шиллера. Он читал Достоевского, Пушкина, Сервантеса, Бальзака; «Консуэло» прочитал дважды, а «Хронику Амбера», зачитанную буквально до дыр, целых четыре раза. Он читал всё, что попадалось под руку в городской библиотеке, благо, что библиотека в городе действительно была хорошей. Мальчик жил в вымышленном мире полюбившихся героев, а мысли его, всегда светлые, солнечные, переполненные романтическими грёзами, витали где-то там, в далёких тропических странах, на берегах бурных морей, во дворцах восточных раджей и средневековых замках королей-рыцарей. Там, где светило солнце.

О солнце он знал, не мог не знать. Книги твердили о нём каждой своей страницей, каждой строчкой, и никакие умолчания взрослых, никакие запреты отца (который очень недоброжелательно относился к его увлечению «пустыми книжонками», твёрдо убеждённый в их негативном влиянии на ум сына), – ничто не могло скрыть от мальчика правду. Он никогда не видел солнца, это так, но знал, что где-то оно всё-таки есть. И страстно мечтал взглянуть на него хоть одним глазком.

Но даже в самых смелых, самых фантастических своих грёзах он не смел предположить, что мечте его суждено будет сбыться, и очень скоро.

Весть о приближении необычного атмосферного явления, получившего вскоре название «жёлтого облака», пришла в город по каналу правительственной связи. По прогнозам метеорологов, ровно через две недели, день в день, облако накроет город. Никто из горожан облака не видел, но слышали о нём уже все – слухи, подобно отражённой волне, намного опережали само явление. Страх закрадывался в сердца людей, сгоняя с их и без того невесёлых лиц скупые улыбки и лишая покоя. Но когда у бетонных стен, увенчанных сигнальной проволокой, появились первые мутанты, городом овладела паника.

Подошла уже середина апреля, но морозы всё ещё стояли под двадцать пять-тридцать градусов – весна в этом году явно запаздывала. Весть о срочной эвакуации города обрушилась на людей внезапно и в первый момент вызвала нечто вроде шока. Покидать благоустроенные квартиры и ехать неведомо куда, с одной стороны, никому не хотелось, но с другой… в самых потаённых уголках души, куда не было доступа никому, люди питали отчаянную надежду когда-нибудь вырваться из ненавистного «пятьдесят восьмого» и навсегда вычеркнуть его из памяти, как кошмарный сон. Теперь, похоже, надежды становились реальностью.

Так или иначе, но обстоятельства вынуждали в спешном порядке бежать из обречённого города – ведь город стоял на пути «жёлтого облака», несущего смерть, безумие и безнадёжную, беспросветную желтизну.

Мутантов становилось всё больше и больше. Жёлтыми тенями бродили они по городским окрестностям, оглашая близлежащие холмы и мусорные горы диким воем и леденящим душу хохотом. Поражённые неведомым недугом, они повсюду оставляли жёлтые следы, и смельчаки, отважившиеся выйти за пределы города, не раз натыкались на цепочки этих жутких отпечатков, отчётливо желтевших на свежевыпавшем снегу. Но после несчастного случая, когда один из горожан не вернулся вечером в город, а спустя двое суток был обнаружен бездыханным, замёрзшим и абсолютно жёлтым в трёх километрах от бетонной стены, городские власти запретили жителям покидать город под страхом суровой кары.