Кочегар выслушал мальчика и полез в кабину советоваться с бригадой. Потом высунулся из окна:

– Как фамилия то твоя, Бранников, говоришь? – переспросил он и скрылся. Через минуту его голова снова появилась в окне:

– Закрывай кран и полезай в кабину, – крикнул он.

Машинист пристально посмотрел на Виктора: – Да, Бранников, похож, вроде, очень даже похож. Знал я твоего отца. И деда тоже. Доставим домой в лучшем виде.

Грузовой состав, который вела паровозная бригада, не заходил в Москву и, соответственно, не шел по московской кольцевой железной дороге. На ближайшей к Москве узловой станции мальчика сдали паровозной бригаде маневрового паровоза. Та, в свою очередь, передала его другой бригаде. Где-то около четырех часов дня, ровно через сутки после отъезда в фургоне, Виктор вернулся на Остров.

Мать он нашел сидящей на лавочке около их барака в окружении соседей. Что происходило на Острове в его отсутствие, он узнал позже, а сейчас соседи молча расступились перед ним, и он, увидев ее заплаканное лицо, бросился к ней, обнял и зарыдал сам.

Никаких объяснений не потребовалось. Все уже все знали. Мальчишки сказали взрослым, что Виктор уехал в запертом фургоне. Куда он шел, в заводоуправлении знали, но дозвонились туда слишком поздно, когда Виктор уже удрал от шофера. Потом следы мальчика терялись. Но все были уверены, что у него хватит смекалки, чтобы найти дорогу домой.

Мальчишки встретили Виктора как героя, но сам себя он таковым не чувствовал. Более того, после этого случая его очень долго преследовало чувство вины перед мамой, дедом, перед людьми. Он ощутил свою взаимосвязь с окружающим миром, связь между прошлым и будущим. Чувствовал, что на нем лежит какая-то доля ответственности, непонятно за что, но лежит, и снять ее с себя невозможно.

Но были на острове события, о которых Виктору вспоминать совсем не хотелось. Начались они, как потом он понял, вскоре после его поездки в запертом фургоне. Кто-то обратил внимание на отчаянного мальчишку. Его стали приглашать в более взрослую компанию, что для любого мальчишки лестно. Шел уже 1954 год. По домам возвращалось множество заключенных. Основную их массу составляли невинные люди, осужденные еще в войну за, например, опоздание на работу более чем на пять минут, за сбор колосков на колхозных полях в страшную голодуху. Большинство отпущенных составляли солдаты, побывавшие в немецком плену. Но были среди бывших заключенных и уголовники, многие из которых, выйдя на свободу, начинали создавать новые банды.

Москва в те годы сильно страдала от воровства и бандитизма. Отголоски городских событий доходили и до Острова. Численность этого, по существу закрытого поселения, к тому времени уже превысила 1200 человек, а число мальчишек подросткового возраста перевалило за пятьдесят. Каким-то ветром занесло в их среду и воровскую романтику. И это при том, что Остров был обнесен двумя рядами колючей проволоки. Первый ряд окружал периметр завода. В войну он охранялся ротой НКВД. Сразу же после войны ее сменил взвод охраны железнодорожной милиции.

Второй ряд колючей проволоки шел по периметру запретной зоны. Он отстоял примерно на километр от первого ряда и шел на таком же расстоянии с двух сторон от железнодорожной ветки, соединявшей Остров с московской кольцевой дорогой. Запретная зона охранялась только грозными надписями: – Стой! Стреляю без предупреждения!

Для большинства законопослушных граждан этого было достаточно, чтобы держаться подальше от колючей проволоки. Но там, где есть большинство, существует и меньшинство, которое знало, что ни в войну, ни после нее никто, ни в кого в этой самой запретной зоне не стрелял. Знали это, в первую очередь, мальчишки с Острова, тот же самый Виктор. Он-то уж точно считал все двадцать квадратных километров сплошного лесного массива своей вотчиной.

Кто еще обладал таким высшим знанием, сказать трудно. Важно другое, что после войны в этой, да, наверное, не только в этой запретной зоне творились темные дела.

Путешествуя по лесу, собирая грибы, ягоды, Виктор не раз натыкался на следы пребывания там других людей: следы костров, шалаши и даже некоторое подобие землянок. Узнать, когда они появились, было невозможно, да и неинтересно. Но отправившись в лес со старшими ребятами, Виктор узнал нечто новое для себя: он услышал слово «схрон». Спросить, что это такое, значило показать свою неосведомленность. Сразу начнут дразнить. Оставалось только невозмутимо кивнуть, мол, само собой, схрон, что тут такого.

Прислушиваясь к разговорам, Виктор вскоре понял, о чем идет речь. Старшие искали место, где можно было бы устроить схрон, место, где при необходимости можно будет схорониться, то есть спрятаться. Решив, что это такая игра, Виктор привел всю компанию к тому месту, где когда-то обнаружил полуразрушенную землянку. Ликованию ребят не было предела.

Присели передохнуть. Кто-то вытащил кисет, и самокрутка с махоркой пошла по кругу. Будь дошедший до Виктора окурок чуть-чуть поприличнее, он, не задумываясь, тоже взял бы его в рот и приобщился к таинствам курения. Но побывавший до него во рту четырех человек, мокрый от чужой слюны кусок газетной бумаги выглядел как плевок на пыльной мостовой. Взять это в рот Виктор не мог, а потому внятно сказал: «Не курю».

– Мама ему не разрешает, – загоготал, продолжая протягивать окурок, сидевший рядом парень, – не бойся, мы маме не скажем!

Но Виктор снова повторил: «Не курю».

Только что все они были одной компанией. Виктор привел их к цели поисков, а тут между ним и остальными ребятами разверзлась пропасть. Очень хотелось снова быть вместе с ними. Но вернуться в компанию можно было двумя способами. Оба они были известны Виктору. Рассмеяться вместе со всеми и сунуть себе в рот эту дрянь или выдержать характер. Виктор выдержал характер, добавив к этому еще кое-что. Он встал с бревна, на котором сидели все, и легким движением послал в стоящее метрах в пяти дерево нож. Он вошел в древесину со звуком похожим на тот, что производит топор, когда рубят сырое полено.

На мгновение все притихли, а Виктор послал в дерево еще два ножа. Они вонзились в дерево на расстоянии всего в несколько сантиметров от первого. Парень, что предлагал Виктору самокрутку, подошел к дереву. С большим трудом вынул из него ножи, подивился их необычной форме, и, молча, протянул их Виктору.

Редкий мальчишка в послевоенные годы не имел в кармане какого-нибудь ножа, свинчатки, рогатки или кастета. Они очень редко пускались в ход и служили в большей степени не оружием, а средством самоутверждения для владельца. Но таких ножей, какие продемонстрировал ребятам Виктор, не было ни у кого. По сути это были и не ножи вовсе, а маленькие метательные снаряды. Выточил их Виктор сам на токарном станке из десятимиллиметрового стального прутка. Длиной примерно по пять сантиметров стальные цилиндры были с обеих сторон сведены на конус, как точат карандаши. Посреди цилиндра поперек него шла проточка, за которую снаряд было удобно держать.

Главное преимущество такого метательного снаряда заключалось в том, что пущенный даже не очень умелой рукой, он практически всегда втыкался во встретившееся препятствие. Виктор не совсем сам придумал этот снаряд. О нем рассказывал дед, делясь с внуком семейными преданиями об их общем далеком предке, служившем в гусарском полку. Дед и сам толком не знал, как должен быть устроен подобный снаряд. Предания сохранили лишь сам факт существования подобного оружия и его примерные размеры. Вряд ли дед стал бы рассказывать внуку про это оружие, если бы ему пришло в голову, что внук попытается воспроизвести его. А внук, не говоря ни слова, воспринял идею, творчески переработал ее, воплотил в железе и научился им пользоваться.

Вот с таким багажом Виктор и вступил в стайку ребят сильно старше его самого. Верховодил же в ней взрослый мужчина по кличке Седой. Волосы у альбиноса очень похожи на седину. Невысокого роста, худощавый он в свои тридцать лет мог легко сойти за юношу, чем и пользовался, собирая вокруг себя молодежь.