Однако боль нарастала, и сознание стремительно меркло. Азар ничего больше не слышала, не понимала, что творится вокруг. Волна боли подхватила ее и унесла в какое-то иное пространство, в тесный замкнутый мирок, где не существовало ничего, кроме несказанной муки, где боль была уже не частью ее тела, а условием жизни, признаком бытия. И сама Азар вышла из тела и стала отдельным миром, в котором все содрогалось и корчилось от боли, беспримесной и бесконечной.

Она не знала, долго ли мужчина ждал ответа на свой вопрос – так или иначе, не дождался. Краем уплывающего сознания она уловила шорох закрываемого блокнота и поняла: допрос окончен. Головокружительное облегчение охватило ее. Она не слышала, как он встал, но слышала удаляющиеся шаги: шлип-шлеп, шлип-шлеп. Чуть погодя голос Сестры приказал встать. Сестра и кто-то еще с другой стороны, медсестра, должно быть, вывели Азар из комнаты и повели по коридору. Она ковыляла между ними, еле держась на ногах, сгибаясь пополам, дыша часто и неровно. Наручники на запястьях неподъемной тяжестью тянули к земле. Этажом ниже до слуха Азар вновь донеслись крики рожениц.

– Вот и пришли, – сказала медсестра, когда они остановились.

С Азар сняли наручники, стянули повязку с глаз.

В палате, полной медсестер, Азар взобралась на узкую кровать. Стену по правую руку от нее ярко освещало солнце; по его положению Азар поняла, что полдень уже позади. Схватки на время утихли, и Азар, измученная, провалилась в полудрему, бездумно разглядывая игру солнечных лучей на гладкой стене, покоряясь быстрым умелым рукам женщины-врача.

Сестра стояла тут же, у кровати, и не спускала с Азар глаз. Но на нее Азар смотреть не желала. Будь ее воля, она вовсе забыла бы о существовании Сестры. Не только Сестры, но и всего, что за ней стояло: ареста, одиночества, страха, родов в тюрьме. Того, что в собственной стране она стала чужой, что люди вокруг смотрят на нее как на опасного врага, которого надо сломить и подчинить своей воле. Ибо само ее существование – вызов их власти, их представлениям о добре и зле, о правильном и неправильном. Она отказалась играть по их правилам, открыто заявила, что боролась не за это – и стала врагом. Она им ненавистна, ибо не верит, что у их Бога можно найти ответы на все вопросы.

Азар хотелось закрыть глаза и представить, что она сейчас где-то еще – в другом времени, в другом месте, в другой больнице; что рядом стоит Исмаил, держит ее за руку, гладит по щеке, не сводит с нее встревоженных глаз, а за дверью родильной палаты меряет шагами коридор отец, и мать сидит на краешке стула, сжимая в руках узелок с больничными вещами, готовая вбежать в палату к дочери, как только врач выглянет оттуда и скажет: «Можете зайти…»

Забывшись, она протянула руку… Пальцы сжали лишь пустоту. Одна здесь, совершенно одна.

– У нее поперечное предлежание, – послышался над головой голос врача.

Азар взглянула на свой живот. Тугой комок, выступающий примерно в районе пупка, – ее ребенок – теперь приподнялся, словно двигался в обратную сторону от родовых путей, к груди.

Врач повернулась к двум женщинам, стоящим сзади.

– Придется его протолкнуть.

У Азар пересохло во рту. «Протолкнуть»? Как это?! Две женщины – должно быть, акушерки – подошли ближе: теперь она видела их морщинистые лица и натруженные руки, деревенские руки, огрубевшие от тяжелого крестьянского труда. Обе держали какие-то тряпичные лоскутья. Азар едва не закричала от ужаса. Зачем им эти тряпки? Что они будут делать? Заткнут ей рот, чтобы ее крики не слышались за дверью? Женщины взглянули на Сестру; та взяла у одной из них лоскут и показала, как привязать ногу Азар к кровати. Азар вздрогнула, ощутив грубое прикосновение потных рук. Две женщины помялись, словно в нерешительности, затем приступили к делу. Одна взяла Азар за ноги, другая за руки. Изо всех сил, какие еще оставались, Азар сопротивлялась.

Врач прикрыла ей ноги одеялом и наклонилась вперед.

– Ну что ж, поехали.

Привязав Азар к кровати, акушерки встали по обе стороны от нее и, сплетя пальцы, положили ладони ей на верхнюю часть живота. Азар лежала беспомощная, обезумевшая от боли; сердце отчаянно колотилось в груди. Что они с ней сделают? Что сделают с ребенком? Кто эти женщины, откуда они? Да точно ли это больница?!

Она услышала собственный стон. Две женщины глубоко вздохнули, набираясь сил – разом, точно боксеры перед схваткой. Затем, широко раскрыв глаза и плотно сжав губы, натруженными крестьянскими руками, должно быть, привыкшими ощупывать воспаленное вымя коровы или ставить на дрожащие ножки новорожденного ягненка, дружно надавили на ком в животе – на ее ребенка! – толкая его вперед и вниз.

Боль была такой, что на миг Азар застыла, не в силах ни шевельнуться, ни вскрикнуть. В следующую секунду из ее груди вырвался дикий, звериный вопль. Вопль, сотрясший все тело и эхом отдавшийся в ушах. Она рвалась и билась, пытаясь оттолкнуть своих мучительниц от себя и от ребенка. Что они делают?! Они же его раздавят! Задушат! Путы не давали ей приподняться; она вытянула шею и попыталась укусить одну из женщин, но новый приступ боли опрокинул ее на кровать.

– Толкайте! – скомандовала врач.

Тугой ком в животе не поддавался. Женщины давили на него изо всех сил, сплетя пальцы, с раскрасневшимися от натуги лицами. Губы их кривились от напряжения, на лбах и носах блестели капли пота.

Новый дикий вопль вырвался из груди Азар. На миг все потемнело перед глазами; а когда взгляд прояснился, она увидела, что одна из женщин улыбается ей. Она была помоложе своей товарки – совсем не старуха, должно быть, ровесница Азар, лет двадцати с небольшим, и черные миндалевидные глаза ее смотрели ласково.

– Все хорошо, – прошептала она ободряюще, положив на пылающий лоб Азар прохладную руку. – Мы повернули малыша головой книзу: теперь тебе надо просто тужиться. – Новая судорога боли скрутила Азар, а женщина повторяла: – Малыш уже почти вышел, давай, тужься!

Но Азар смотрела на нее дикими, безумными глазами, не понимая ни слова. Она больше не владела собой: какая-то новая, необоримая сила распирала и рвала ее изнутри, властно желая выйти на свет. Она напряглась и испустила новый пронзительный крик.

– Да, вот так, тужься! Давай! Еще раз!

Сестра схватила Азар за руку.

– Кричи! Призывай Бога! Призывай Имама Али! Хоть сейчас обратись к ним!

Ослепительная боль прошила Азар изнутри; в глазах снова потемнело, она вцепилась в руку девушки и закричала, что было мочи. Однако никого не призвала.

– Есть! – воскликнула женщина-врач. – Выходит! Давай, еще разок!

Внутренности рвались с хрустом и треском. Она разверзалась, раскрывалась, как живая дверь.

Из последних сил Азар вытолкнула то, что рвалось из нее в мир. Все померкло перед ней – а в следующий миг откуда-то из дальней дали донесся слабый плач новорожденного.

Когда она разлепила веки, палата была пуста. Из приоткрытого окна несло холодом, и Азар задрожала. Она по-прежнему была привязана к кровати, ноги совершенно онемели. Мокрые от пота волосы прилипли к лицу.

Сколько она так пролежала? Несколько часов, дней? Быть может, вечность? «Где мой ребенок? Куда его унесли?»

Скоро дверь со скрипом отворилась; вошли Сестра в черной чадре и следом две акушерки. «Где мой ребенок?» – хотела спросить Азар, но с пересохших губ не сорвалось ни звука.

– Твоя дочь в другой палате, – словно прочтя ее мысли, ответила Сестра.

Азар прикрыла глаза. «Девочка!» – подумала она, и на губах проступила измученная, но торжествующая улыбка.

Однако в следующий миг ее охватила тревога. Можно ли верить Сестре. Что, если она лжет и ребенок умер? Что, если это еще один жестокий трюк? Да, она слышала крик младенца – но вдруг он сразу прервался?.. Азар перевела взгляд на акушерку: та улыбнулась и кивнула. Оставалось только верить.

Акушерки взялись за кровать Азар, выкатили ее из палаты и перевезли по коридору в другую палату, где окно было закрыто. Здесь ее отвязали. Лица этих женщин напомнили Азар матерей тех детей, которых она учила в деревнях под Тегераном в первый год революции. Тихие, послушные, стоя рядом со своими ребятишками в бедных одежонках, они покорно принимали все, что говорила Азар. В их глазах читалось восхищение, преклонение, переходящее в благоговейный страх перед городской девушкой, которая так легко открывает и закрывает книги, говорит на чистом литературном фарси, которая – в своих городских нарядах – так неуместно смотрится в деревенской школе с мазаными глинобитными стенами.