– Как поживают ваши родители? – спросил ага Хоссейн, глядя на детей с сентиментальностью пожилого человека, не имеющего внуков. Он был невысокого роста, с нечистой кожей; на младенчески круглом лице как-то странно смотрелся длинный, загнутый книзу нос.

– Все хорошо, спасибо, передают вам наилучшие пожелания, – ответила Лейла, не поднимая глаз.

Она злилась на родителей за то, что отправили ее сюда одну. Больше на маму Зинат. Та совсем перестала выходить из дома, только ждет, ждет – и плачет, плачет без слез. По своим дочерям и по их детям. Мама Зинат вырастила троих – и глазом не моргнула, когда в шестьдесят два года на руки ей свалились трое маленьких внуков.

– Есть известия от их родителей? – спросил ага Хоссейн, кивнув в сторону детей.

За спиной у Лейлы Сара продолжала что-то напевать без слов, потом икнула и громко рассмеялась. Лейла пробормотала, что у сестер все в порядке. На вопросы о них она отвечала одно и то же: мол, сестры уехали на заработки за границу. Так решил отец. «В наше время, – говорил он, – никому нельзя доверять».

Детская рука дернула ее за джильбаб. Опустив взгляд, Лейла встретилась с большими серьезными глазами Омида.

– Хала[11] Лейла, мне надо пи-пи!

– Ах да, – виноватым тоном произнесла Лейла. Совсем об этом забыла!

Она глянула на девочек. Форуг, согнувшись пополам, старалась стянуть с себя носок. Сара, громко икая, пыталась вылезти из коляски и дотянуться до стопки конвертов на круглом прозрачном столике.

– Отведите его в туалет, – предложил ага Хоссейн. – А я за ними присмотрю.

– Спасибо.

Лейла взяла Форуг за руки и помогла ей сползти со стула. На полу ей будет безопаснее.

– А где у вас туалет?

– В ту дверь и налево.

Омид торопливо шел впереди, напряженно переставляя ноги и крепко сжав кулачки: ему очень хотелось пи-пи. В рубашке в черную и красную клетку, аккуратно заправленной в коричневые вельветовые брючки, он походил на маленького взрослого.

Лейла распахнула дверь в тесную, словно коробка, уборную, и в нос ударили запахи влаги и ржавчины. На окне, покрытом какими-то разводами, деловито жужжала муха. Лейла торопливо помогла Омиду расстегнуть штаны: он приплясывал на месте и прижимал кулачки к животу, сдерживаясь изо всех сил. К толчку подходил с опаской, явно боясь касаться его пожелтелых фарфоровых боков. Он уже превращался в маленькую копию своей бабушки – так же помешан на чистоте, так же брезгливо опасается всего незнакомого и влажного. Лейла открыла кран и умылась холодной водой.

– Этот дядя будет нас фотографировать? – спросил Омид, закончив свои дела.

– Да, – ответила Лейла, вытирая лицо розовым краем хиджаба.

– А где у него фотоаппарат?

– Сейчас увидишь. – Он начал застегивать пуговки на штанах. – Тебе помочь?

– Не надо, я сам могу!

– Ты мой маленький мужчина! – рассмеялась Лейла.

– Я большой! – Он застегнул штаны и вымыл руки. Немного помолчав, поднял на тетю большие серьезные глаза и спросил: – А почему тот дядя на тебя кричал?

– Какой дядя?

– Тот, с машиной.

– Да уж, он на мне оторвался, – пробормотала Лейла, вытирая руки концом хиджаба.

– А почему?

– Потому что знает, что может на меня накричать и ему ничего не будет. Вот и кричит.

– Почему?

Лейла махнула рукой: хотела махнуть беззаботно, а вышло грустно.

– Потому что ему больше заняться нечем.

Омида это, кажется, не слишком убедило.

– Ты испугался? – спросила она, наклонившись над ним и смягчив голос.

Омид молчал и смотрел в пол. Потом пожал плечами. Взрослый жест.

– Они кричат, а нам приходится их молча слушать, – продолжала Лейла. – На самом деле, глубоко внутри, мы их не боимся. Правда?

Омид молчал. Кажется, он не вполне понимал, что значит «бояться» или «не бояться» – или, быть может, предпочитал об этом не думать.

– Вот я больше всего боюсь тараканов, – сказала Лейла, чтобы его отвлечь. – И еще ящериц.

– А ящерицы тараканов едят!

– Правда?

– Правда. И мух едят, и комаров.

– Ну… тогда, наверное, мне их бояться нечего!

Мальчик взял тетю за руку, и вместе они вышли из туалета. Омид старался шагать широко, как большой.

Пока их не было, Форуг успела скинуть туфельки и зашвырнуть их под стул, а теперь пыталась сорвать висевшую у входа зеленую занавеску. Сара сумела стащить со стола конверт и радостно мусолила его во рту – а ага Хоссейн, не поднимая глаз, безмятежно разбирал толстую пачку свадебных фотографий.

– Ну что, пойдемте? – спросил он.

– Да, мы готовы.

Лейла отобрала у Форуг занавеску и вынула у Сары изо рта конверт – тот конверт был безнадежно измочален, да к тому же насквозь пропитан слюной. Покачав головой, Лейла положила испорченный конверт под низ хрустящей стопки, достала из-под стула туфельки Форуг, взяла обеих девочек на руки и понесла в студию. Омид, вцепившись в край ее джильбаба, семенил следом. Вслед за ага Хоссейном они спустились по двум бетонным ступеням и вошли в полутемную комнату.

– А вот и фотоаппарат! – Лейла указала на камеру на длинном шесте, что отбрасывала на пол угловатую тень. Омид сунул в рот указательный и средний палец и принялся задумчиво их сосать, разглядывая камеру.

Ага Хоссейн вытащил на середину комнаты зеленую скамью.

– Сами видите, Лейла-ханум, клиентов у меня сейчас немного. Похоже, во время войны люди не особо фотографируются. Может, не хотят, чтобы их запомнили такими, как сейчас, а может, им просто не нужна память о таком времени. И, знаете, это ведь, пожалуй, хорошо. Не хотят вспоминать – значит, надеются выжить. Строят планы на жизнь после войны. Только вот стоит ли ждать жизни после войны – ведь Саддам, этот проклятый псих, бомбит нас уже семь лет! И конца не видно.

Ага Хоссейн ходил по студии, подбирал и ставил на место какие-то вещи, задергивал занавески. Голос его наполнял студию мягким журчанием: казалось, он говорит сам с собой и ответа не ждет. Движения его были, как и голос, мягкими и неторопливыми. Похоже, это успокоило детей: они смотрели на фотографа во все глаза, будто слушали и понимали.

– Ребятишек посадите сюда, на скамью.

Лейла спустила девочек с рук. У Сары и Форуг – одинаковые пустышки, пристегнутые к белым комбинезонам, одинаковые белые туфельки, одинаковые бутылочки, белье, игрушки. За всем этим следила, не упуская ни единой мелочи, мама Зинат. С девочками она обращалась, как с близнецами, отмеряя им любовь в равных долях, тщательно следя, чтобы одной не досталось меньше, чем другой. Ночами Омид спал по правую руку от мамы Зинат, Форуг по левую, а Сара в колыбели, стоящей у изголовья кровати. Ага-джан как-то пошутил: мол, похоже, одну внучку ты любишь меньше – иначе почему все спят с тобой вместе, а она отдельно? Странные шутки бывали порой у Ага-джана, но мама Зинат всегда принимала их всерьез. Особенно после ареста дочерей: с этих пор она стала чувствительной и обидчивой, даже чересчур. И эти слова Ага-джана она приняла всерьез и начала класть Сару с собой в кровать.

– Омид, сядь в середину! – попросила Лейла.

Омид передвинулся на скамье, помогая себе руками, и Лейла посадила сестер по обе стороны от него.

– Ох, подождите секунду! – Лейла сняла с полки расческу. – На снимке нужно быть красивыми!

Она присела перед Сарой и начала причесывать ее белокурые волосы. Сара не желала причесываться – дергала и мотала головой.

– Тише, тише, хала сделает тебя самой красивой девочкой!

Положив руку Саре на голову, чтобы не дергалась, и ощущая под пальцами младенческую пухлость, Лейла зачесала ей волосы назад, обнажив ямки на висках, чмокнула в нос и перешла к Форуг. Та наблюдала за ней подвижными черными глазами. Как могла, Лейла постаралась зачесать ее непослушные волосы, но те все равно стояли торчком.

Когда Форуг принесли к ним домой, Лейла нашла в распашонке у малышки самодельную игрушку. Тряпичную куклу – подарок Симин, молчаливую весть о том, что у нее все хорошо. Парису и Симин держали в разных камерах; Бог весть, удавалось ли им видеться хоть на пару секунд на прогулках или в коридорах. А что делают заключенные, когда над городом раздаются сирены воздушной тревоги? Остаются в камерах, надеясь, что им повезет, и бомбы пролетят мимо?.. Страшным веяло от этой тряпичной куклы – беспомощностью и невыносимым одиночеством.