Сейчас, агонизируя в бездуховности нынешнего окружения, я уже не верю, что такое было со мной.)
Помню, как однажды мы беседовали о классической русской литературе, и она сказала такие слова:
– Чехова я люблю, он очень умный. Но уж больно злой! Насаживает человека, как жука, на булавку, и рассматривает со всех сторон.
Теперь я понимаю, что такая характеристика обожаемого мною Антона Павловича как нельзя лучше описывает его натуру.
* * *
Уже упомянутый первый роман с пафосным названием «И буду жить я, страстью сгорая» я отнес в редакцию журнала «Нева», находившуюся в начале Невского проспекта, около здания «Ленэнерго» (где главным инженером в те годы был Борис Иванович Рылов, муж бывшей маминой одноклассницы, вышедшей замуж в аспирантуре ЛГУ) – напротив Лавки художников, моего любимого кафетерия и трикотажного ателье «Смерть мужьям».
Как ни странно, огромный даже не кирпич, а бетонный блок единственного экземпляра рукописи не пропал в редакционных коридорах.
Его внимательно прочитал Ленинградский писатель Владимир Ольгердович Рекшан.
Потом он провел достаточно много времени, указывая на слабые места романа и отметив сильные моменты.
Тогда, конечно, критикой я был раздосадован; я рассчитывал на немедленную публикацию своего произведения.
Возврат рукописи вызвал чувство обиды, но в целом редакция журнала «Нева» показалась доброжелательной, и я сам не заметил, как стал туда ходить часто и просто так.
Именно часто: ведь защитив диссертацию 25 декабря 1984 года и уехав работать в Уфу, я не порвал связи со своей невестой-ленинградкой.
А женившись в декабре 1985, стал наезжать на Неву по 4-5 раз за год, благо цены на авиабилеты позволяли жить на два дома.
* * *
В «Неве» я познакомился с редакционным литконсультантом Валерием Прохватиловым.
До сих пор помню сентенцию, вложенную им в уста одного из героев:
– Все на свет г***но, кроме мочИ!
* * *
И там же я узнал талантливого прозаика и замечательного человека Валерия Петровича Сурова.
* * *
С Петровичем мы стали настоящими друзьями – даром, что он был старше меня на 15 лет.
(Отклоняясь от темы, вспоминаю, что именно он повез меня в роддом получать дочку, первого ребенка в первом браке.
А пока мы ее получали, из его машины с… спионерили запасное колесо.)
Суров стал моим литературным крестным отцом.
В Ленинградском отделении СП СССР он работал с молодыми прозаиками.
Для меня Петрович сделал больше, нежели все остальные вместе взятые.
Именно Валерий Суров – Суров, Суров и еще раз Суров! – вылепил из меня писателя, закалил и выпустил в жизнь.
Мы встречались ним по несколько раз в каждый приезд.
Я ходил на заседания секции молодежной прозы в особняк Дома писателей (находившийся поблизости от «Большого дома» – так называли ленинградцы здание КГБ, прибегая к опасливому эвфемизму).
Я много раз бывал у него на квартире, где мы сидели с кем-нибудь из гостей-писателей и тихонько выпивали.
* * *
До сих пор перед глазами стоит Петрович тех лет.
Невысокий и крепкий, обманчиво жизнерадостный, но всегда прячущий под черными усами грустную улыбку человека, познавшего жизнь со всех сторон (сменившего несколько профессий вплоть да шахтерской!) и повторявшего мантру:
– Нужно или жить, или писать!
Зрелый мужчина в расцвете сил, имевший по ребенку от каждой из своих молодых жен.
Но говорившей о себе с тем печальным юмором, который ко мне пришел лишь недавно:
– Помнишь, у Толстого где-то – «В дверях стоял старик лет сорока»? Так вот я и есть тот самый старик сорока лет.
Подчеркивая, что настоящий художник всегда полон невеселой мудрости, поднимающей выше реального возраста.
* * *
Хотя биологический возраст не значит ровным счетом ничего.
Умный человек умен всю жизнь, а урожденный дурак с годами становится только дурнее.
* * *
Я участвовал в совещании молодых писателей Ленинграда: мои произведения никогда не страдали провинциальностью и могли быть приняты в любом городе.
В Лениздатском сборнике «Точка опоры ’90. Повести и рассказы молодых ленинградских прозаиков» (под редакцией моего товарища Ильи Бояшова, ставшего в 24 года самым молодым членом СП СССР после того IX Всесоюзного совещания) с рассказом «Конкурс красоты» я был указан как ленинградец.
И не потому, что сцена действия казалась ленинградской.
Ленинградцем я был по духу, наполовину по рождению: моя мама родилась в замечательном городе и была эвакуирована первой военной осенью в возрасте 10 лет.
В Ленинграде прошли успешные годы писательства.
Этот город играет важнейшую роль в моей художественной жизни, потому-то и возникло название мемуара.
* * *
А чувство глубокой благодарности, оставшееся к Валерию Петровичу Сурову, побудило меня выбрать его «Зал ожидания» темой контрольной работы №2 по текущей советской литературе в 1991 году.
9
Но вернемся к тому самому главному, чего я ожидал от Литинститута, помимо классического курса филологии.
* * *
Если судить объективно, учеба не дала моему творчеству ничего положительного.
Как я уже писал, поступил я в Литинститут с повестью «Девятый цех».
За пять лет написал в пух раскритикованного и неимоверно популярного «Зайчика».
Были и рассказы:
«Ваше величество женщина» – по творческому заданию на тему «Женщина», взамен не принятого Олегом Павловичем «Зайчика»;
«Мельничный омут» – по заданию «Классик», ставший одним из лучших;
«Платок» – под влиянием предощущения конца, охватившего в больнице;
«Погребение» – уже не помню, по заданию или самостоятельно;
«Триста лет» – опубликованный в №12 журнала «Октябрь» за 1992 год.
Уже не помню, когда и как написаны еще несколько рассказов того периода:
«Галицийские поля»;
«Долг»;
«Красная кнопка»;
«Ночь»;
«Победа»;
«Рассказ без названия»;
«Саламандра»;
«Экспроприация».
(На данный момент в моем портфеле имеется всего 26 рассказов классического направления.
Но отношение к ним очень серьезно и писал я их не шутки ради; над каждым из них я работал, как над романом.
Хотя и не все они дотягивают до «маленьких романов», как аттестовали литературоведы глубочайшие по содержанию и лаконичные по форме произведения одного из моих любимых писателей, мудрого эстонца Энна Ветемаа.)
В литинститутские времена написал я и страшную повесть «Вина».
