– Очкастый себе самую удобную койку захамил! – сказал Титяпкин.

Валерка откинул полог.

– Щас за «очкастого» в пачу втащу, Титька! – предупредил он.

– Сам не обзывайся! – обиженно ответил Титяпкин.

Лёва молча и отчуждённо прошёл к своей койке.

– Ты куда смылся? – спросил его Гурька. – Из лагеря сбежать хотел? Чё меня-то не позвал?

Лёва странно закашлялся, словно отвык говорить.

– Я Олимпиаду смотрел, – хрипло сказал он.

Олимпиада в палате мало кого интересовала, а вот страшные истории интересовали всех. Наступило время страшных историй.

– Горох, считай! – распорядился Славик Мухин.

– Со вто-ро-го эта-жа поле-тели два ножа, – начал считать Колька. – Красный, си-ний, го-лу-бой, вы-бирай се-бе лю-бой! Домря, выбирай!

– Красный, – выбрал Серёжа Домрачев.

Горохов снова прочитал считалку, начиная с Серёжи, и рассказывать историю выпало Гурьке. Пацаны замерли. Гурька сел на койке по-турецки.

– Короче, одна бабка купила чёрный платок и положила на кухне. Мать пришла с работы, пошла на кухню, а платок такой подлетел к ней, закричал: «Дай крови!» – и задушил. Потом отец пришёл с работы, пошёл на кухню, а платок подлетел к нему, закричал: «Дай крови!» – и задушил. Потом старший брат пришёл, видит такой – в кухне все валяются, побежал к ним, а чёрный платок закричал: «Дай крови!» – и тоже задушил. Потом пришёл младший брат, видит: все мёртвые, и платок по кухне летает. Брат испугался, побежал в комнату к бабке, говорит: «Чё делать?» Бабка такая говорит: «Отруби себе руку и сожги!» Младший брат отрубил себе руку, сжёг – и платок сгорел!

Пацаны полежали, потихоньку осваиваясь с ужасом.

– Горох, считай!

Колька снова посчитал, и выпало Юрику Тонких.

– В одной семье жили папа, мама и дочка, – заговорил Юрик. – Папа и мама хотели, чтобы дочка играла на пианино. Они пошли в магазин, а там только чёрные пианины. Продавщица говорит: «Не покупайте!», а они всё равно купили. На следующий день дочка стала играть. Играла-играла, мама говорит: «Хватит играть на чёрном пианино!», а она не может остановиться. Потом остановилась, а мама лежит на полу мёртвая. «Скорая» приехала, говорит: «А у неё крови больше нет!». На следующий день дочка снова села играть. Играла-играла, папа говорит: «Хватит играть на чёрном пианино!», а она опять не может остановиться. Потом остановилась, а папа лежит на полу мёртвый. «Скорая» приехала, говорит: «У него тоже крови нет!». Дочка побежала в магазин, говорит там продавщице: «Заберите пианину!» А продавщица говорит: «Купи топор!» Дочка купила топор, пришла домой и стала рубить пианину, а оттуда ручей крови потёк! Дочка разрубила пианину до конца, а там мертвец лежит! Это он всю кровь пил!

Юрик печально замолчал. Пацаны тоже молчали. В тишине гнусаво зудели комары. Валерке от страха стало совсем невмоготу. Всё, блин, хватит играть на чёрном пианино!

– Пацы, не надо больше, – сказал Валерка.

– Очкуешь? – злорадно спросил Гурька.

– А сам не очкуешь, да?

– Ладно, завтра ещё будем рассказывать, – за всех решил Горохов. – Я про Автобус-Мясорубку знаю. А щас отбой, пацы!

Валерка закинул полог своего «домика», вытянулся и зажмурился, чтобы поскорее заснуть и не бояться. Успокаивая себя, он думал о причинах ужаса. Ужас – от первобытной обезьяны. Обезьяна всего боялась, поэтому взяла палку, обточила камень и разожгла костёр: в общем, стала человеком, чтобы не бояться. И человеческий мир не содержит в себе страха. Пускай этот мир порой скучный или дурацкий, но всё равно не страшный. Конечно, даже в нём случаются страшные вещи: люди попадают под машину, болеют неизлечимыми болезнями или садятся в тюрьму. Но это от неправильного поведения. Дураки идут на красный светофор, пьют и курят, воруют. Короче, покупают чёрное пианино. Живи правильно – и страха не будет.

Он, Валерка, живёт правильно – однако страх есть, и ещё какой! Кто же виноват? Обезьяна? Неправильные люди? Нет, не они, ведь мертвец забрался в пианино сам! Никто не может объяснить, откуда страх!

Похоже, все пацаны уже заснули, но Валерка вдруг услышал тихий проволочный звяк панцирной сетки, шелест белья и лёгкое шлёпанье босых ног о половицы. Кто-то поплёлся в туалет?.. Но дверь не скрипнула. Зато донеслось какое-то странное чмоканье, от которого у Валерки по рукам пополз холод. В этом полуночном чмоканье Валерке почудилось сразу и безумное наслаждение, и невыносимая жуть.

Валерка немного отодвинул полог и глянул в щёлочку. Половину палаты затопила тень. Сквозь большое окно были видны сосны, озарённые синим фонарём, – какие-то сейчас тайные в своей сути, словно опоры деревянного моста, когда смотришь на них, проплывая по реке. На дальней стене лежали полосы белого света. Славик Мухин спал на спине, выпростав левую руку, будто в больнице под капельницей. А перед койкой Славика на коленях стоял Лёва – стоял на коленях и, согнувшись, целовал Славику сгиб руки. Лёва пошевельнулся, распрямился, и Валерка едва не умер: у Лёвы блестели мокрые чёрные губы. Вернее, конечно, не чёрные, а красные. Лёва пил кровь.

Валерка не мог оторваться от этого безумного зрелища. Лёва блаженно замер, точно прислушивался к своим ощущениям, а потом снова наклонился и припал ртом к руке Славика. Валерка опять услышал чмоканье.

«Я сплю! – сказал себе Валерка. – Я наслушался страшных историй, вот мне и снятся кошмары!..» А Лёва снова распрямился, будто переводил дух. Лицо его в тени было почти неразличимым, но в тёмных глазницах едва заметно дрожал багровый блеск. Валерка торопливо задёрнул полог.

Он лежал, весь сжавшись, и убеждал себя, что Лёва его не заметил, и вообще он всё себе сам напридумывал. В палате было тихо. Никто не сопел и не бормотал – будто на торжественной линейке, когда выносят знамя. А потом лёгкие шлепки босых ног раздались рядом с кроватью Валерки, и на пологе «домика», синем от света фонаря, обрисовался силуэт Лёвы. Лёва присел на корточки возле кровати. Сквозь полог поплыл шёпот:

– Лагунов, пусти меня в «домик».

Валерку от Лёвы отделяло только тонкое полотно застиранной казённой простыни. Тонкое полотно – и значение «домика», своего дома.

– Лагунов, пригласи меня, – просил Лёва. – Я твой друг…

Валерка молчал. На синем полотне появились чёрные ладони. Лёва невесомо касался простыни, оглаживая полог, точно лаской хотел добиться разрешения войти в чужой дом.

– Тебе же будет лучше, Лагунов, – шептал Лёва. – Этого все хотят, только сами не знают…

Валерка молчал. Где-то вдали на Волге загудел теплоход.

Лёва ещё посидел возле Валерки, а потом поднялся. Шлепки босых ног удалились к окошку – туда, где находилась кровать Лёвы. Звякнула сетка.

Валерка лежал, глядя в полог вытаращенными глазами. Нет, это был сон. Это был сон. Утром заиграет горнист, и морок развеется без следа!

Утро выдалось таким безмятежным, что в ночной кошмар невозможно было поверить. Валерка не сразу и вспомнил о нём. Зевая, он сидел на своей койке и глядел в окно. На улице плавала голубая рассветная дымка, и в ней среди вертикалей сосновых стволов рассеивались косые лучи восходящего солнца. В палате суетились пацаны в трусах и майках: бренчали вещами в тумбочках, ругались, заправляли постели, натягивали штаны. Из коридора доносился занудный призыв Ирины Михайловны:

– Умываться, чистить зубы! Умываться, чистить зубы!..

Кошмар медленно восстановился в памяти Валерки и неохотно развернулся во всех подробностях. По спине у Валерки побежали мурашки. Неужели ночью он видел, как Лёва пьёт кровь? Нет, это был сон, а не явь!..