*****

Человек с ножами обвенчался с ней в день летнего солнцеворота. Были фейерверки, и пиршества, и танцы. Он немало выпил и отплясывал со всеми. Все казались счастливыми в зареве ее счастья. Через затухающий костер они прыгнули вместе в новую жизнь вдвоем.

*****

Бережно он прикрыл ее живой теплой плотью свою муку о том, что оставил земле на другом конце острова, о том, что оставил, предал, отдал земле, позволил земле унести красоту, враз отнятую у него неверным шагом всегда уверенной ноги в пустоту, разделившую их навсегда.

========== Смерть Герцога ==========

Герцог был стар и его молодая жена не помнила той поры, когда волосы у него были густыми и темными, ниспадая на грудь его многим любовникам будто мантия.

Когда, мучимый последним недугом, он вернулся в свой город, и бдения у его одра начали подтачивать ее силы, ей, чужеземке, было не понять, отчего его родня так настойчиво пытается помочь ей в выборе слуги, который станет ухаживать за ним.

— Пусть он будет хорош собой, — сказала кроткая Анна, залившись румянцем. — Но не чересчур смазлив. — Суровая Кэтрин метнула ей понимающий взгляд.

— Почему бы ему не быть даже прелестнейшим из созданий, если это доставит удовольствие моему мужу, — согласилась молодая жена Герцога, — коль скоро он будет также сильным и заботливым?

И так как ни одна из них не возразила ни ей, ни друг другу, ни словом, ни взглядом, она сама выбрала пригожего юношу по имени Ансельм. Ей было невдомек, как отчаянно тот хотел получить эту работу.

*****

У Ансельма была твердая рука и острый глаз. Он мог сменить белье и дать лекарство, без лишней суеты переодеть больного и умел искусно и споро управляться с бритвой. Герцог, хоть больше он нигде не мог бывать, желал неизменно выглядеть презентабельно. В молодые годы манжеты Герцога пенились кружевом, разбиваясь о запястья, как гребни волн. Его руки, некогда тонкие, сейчас истончились еще больше.

Нынче старый Герцог лежал в кровати, в которую не ложился двадцать лет, в доме, что он построил, обставил и украсил, а потом покинул. Во время оно, когда сегодняшние юные любовники еще не родились на свет, Герцог оставил свой город, презрев власть и отринув долг, чтобы последовать за своим любимым — первым, извечным и прекраснейшим — на далекий остров, где они могли, наконец, жить ради любви, хоть это слово никогда не было сказано между ними.

Сидя подле него на кровати, молодая жена сказала Герцогу:

— Сегодня у порога твоего дома меня дожидалась старуха. Она схватила меня за запястье — у нее такие цепкие пальцы. «Он здесь? — спросила она. — Здесь? Говорят, он вернулся домой. Говорят, он вернулся умирать».

Улыбка Герцога всегда была тонкой, как хлыст.

— Надеюсь, ты сказала ей, что молва не лжет.

Жена сжала его руку. Она любила его беспомощно и безмерно. Ей суждено было стать его последней любовью. Это было для нее слабым утешением, иногда — призрачным.

— Иди и займись своим туалетом, — сказал он ей. — Тебе потребуется больше времени, чем ты думаешь, чтобы подобающе одеться для вечера, на который ты сегодня отправишься.

Ей совсем не хотелось оставлять его.

— Служанка быстро зашнурует мне платье.

— Но есть еще прическа, и драгоценности, и туфли… Ты об этом позабыла, не так ли?

— Я хочу остаться с тобой. — Она приютилась у костлявой впадины его плеча. — Ты, верно, голоден, а может, снова начинаются боли?

— Ансельм принесет мне всё, что потребуется. — Герцог вплел пальцы ей в волосы, гладя ее по голове. — К тому же, я хочу посмотреть, как твой наряд подогнали по фигуре.

— Меня это не заботит. Я знаю, что это красивое платье — его выбирал ты.

Рука замерла.

— Это должно тебя заботить. Они должны узнать тебя — и научиться уважать.

Она сказала:

— У меня на родине никто не стал бы уважать жену, которая покинула своего мужа и отправилась на вечеринку, когда он… когда он болен.

— Что ж, здесь всё по-иному. Говорю тебе, так будет.

Это была правда. Ах, если бы сегодня она могла пойти с ним! Пять лет назад она вышла замуж на чужестранца, отчаявшегося скитальца, блуждавшего по ее острову, почти обезумев от утраты любимого — извечного и прекраснейшего. Годы, когда девушки в ее деревне выходят замуж, уже остались для нее в прошлом. Но оказалось, что она просто ждала его: мужчину, который, взглянув, сможет ее увидеть. Ее ошеломили дремавшие в ней желания, которые он пробудил и сумел утолить.

То, что некогда он был Герцогом в далекой стране, стало сюрпризом, который он приберег напоследок. Он желал самолично вернуть в семью перстни, не покидавшие его пальцев даже во дни скорби. Она упросила его взять ее с собой в это последнее странствие, хотя оба знали, что оно закончится вместе с ним, и она останется на чужбине в одиночестве. Она хотела узнать его семью, увидеть места, которые видел он, услышать голоса его оживших воспоминаний. Она хотела, чтобы его дитя появилось на свет в доме его отцов.

*****

Уже заняла свое место последняя драгоценность, заколот последний локон, прилажен последний цветок — более ничто не возмущало придирчивый взгляд Герцога. Бледная и элегантная, прекрасная диковинной красой, чужеземная жена Герцога уехала в экипаже, под перестук копыт упряжки и эскорта, в сполохах освещающих дорогу факелов.

У постели Герцога были зажжены свечи. Ансельм тихо сидел в затененном углу комнаты.

— Моя жена, — не открывая глаз, заговорил Герцог, лицо которого казалось белее белоснежного льна подушек, — была дочерью великого врачевателя. Он научил ее всему, что знал сам, передал ей рецепты своих настоев и снадобий. Ей было чем гордиться — ими она излечила короля. Она полюбила молодого аристократа, но надменный мальчишка не ответил на ее любовь, а она не пожелала его неволить. Этого недуга не исцелить зельями, что бы там ни говорили. — Он рассмеялся, и тут же задохнулся от боли. — Как и моего. Это сердит ее и досаждает мне.

Ансельм сказал:

— Я хотел бы, чтобы было иначе.

Герцог холодно ответил:

— Ты очень любезен. Впрочем, я тоже. Думаю, на закате дней мне следует испытывать признательность и притворяться, будто сострадание мне по душе. Но доставлять радость другим никогда не было смыслом моей жизни.

— Никогда, — согласился прелестный слуга, чьи прелести остались незамеченными. Веки Герцога, тонкие почти до голубизны, мучительно силились прикрыть воспаленные глаза. Рот одеревенел от боли. — В свое время вы не упускали случая устроить переполох.

Искаженное лицо на мгновение смягчилось.

— Было дело.

Ансельм поднес больному питье в серебряной чаше, украшенной гравировкой в виде лебедя — фамильного герба Герцога, древности неизреченной.

Герцог был высок и тонок в кости. Сейчас на нём осталось немного плоти, а кожа стала сухой и тонкой как бумага. Ансельм поддерживал его, пока он пил. В руках юноши был будто призрак из зазеркалья, где блекнут самые яркие краски, а плоскости взломаны острыми гранями.

— Спасибо, — сказал Герцог. — На время это поможет. Я, наверное, пока посплю. Когда она вернется, я хочу услышать, как прошел вечер. Не может быть, чтобы не случилось ничего — ведь это ее первый выход в свет.

— Вы и сейчас не прочь устроить переполох, правда? — мягко поддразнил слуга.

Тонкие губы раздвинулись в улыбке.

— Быть может. — Потом: — Нет. Не теперь. Какой в этом прок?

— А тогда — какой?

— Мне хотелось… развлечься.

Ансельм придвинулся ближе, и пламя свечи позолотило ему лоб и щеки:

— На ваших руках немало крови.

— Не моих. Его.

— Он убивал для вас.

— Да-а-а-а… — Долгий вздох удовольствия.

Ансельм склонился ниже.

— Вы ведь помните. Я знаю, что помните. Вы были там. Вы всё видели. Они были искусны, но он был лучшим. Лучшим из лучших. — Крепкая ладонь слуги темнела на льняных простынях. — Таких фехтовальщиков больше нет.

— И никогда не было. — Голос Герцога истончился настолько, что, даже приблизившись вплотную, Ансельму приходилось задерживать дыхание, чтобы разобрать слова. — Никогда и никого подобного ему.