– Здорово, майор! Выходит, что так. Чего ты на зиму глядя путешествуешь? Не чэпэ ли?
– Нет.
– Может быть, мои хлопцы чего набедокурили?
– Нет, Николаич. В Негу, командир, бегу. Давно не был. Поговорить надо. А твои что? Твои тихие пока. В Буньском уже.
– А я вот только на твой гром и вышел из тайги. Думаю, не иначе как наши за мной. Смотри, Семёныч, парит-то как. Не по-осеннему, а? – Многояров рукавом засаленной гимнастёрки вытер пот с лица, присел на борт лодки.
Был он легко, пожалуй, даже слишком легко одет. Тоненькая, много раз штопанная и латанная гимнастёрка-энцефалитка, брюки, разбитые сапоги с крупными толстыми заплатками над щиколотками, голова не покрыта, буйно разметались светлые волосы, в распахнутом вороте – уголком тельняшка. И весь он налегке, подобранный, костистый – ничего лишнего.
– Парит, – снова повторил Многояров, прикуривая от поднесённой Глохловым спички.
К ним подошёл рабочий Николай Комлев. Грузный, с неопрятной бородой на худом лице, с одутловатыми веками, с крупным носом в мягких, расплывшихся по переносью и щеках веснушках. Было в этом лице что-то такое, чего не разглядишь разом. Что-то ненастоящее было. И морщины, и мешки под глазами, и даже простецкая улыбка, и седина на влажных височках – всё ненастоящее.
Подошёл неслышно, сбросил с плеча карабин, приставил его по-солдатски к ноге, рявкнул:
– Здрасть, дядь Моть!
– Здравствуй, племянничек, – усмехнулся Глохлов. – Ты зачем в лебедя метил?
– Не, не метил я, так, для глазу, – улыбаясь всем лицом, ответил и попросил: – Дядь Моть, дай курнутъ пшенишную.
Глохлов достал пачку «Беломора», протянул Комлеву.
Курили молча. Комлев, покашливая, присел на землю.
– Домой скоро? – спросил Глохлов, далеко в реку отщёлкивая окурок.
– До хребтика Уян добегу, поковыряюсь там, да с первым морозцем и побежим восвояси. С настоящим морозцем, – ответил Многояров.
– Думаешь, скоро морозец-то?
– Не хотелось бы… Есть у меня, Матвей Семёнович, дело на Уяне. Иду тайгою, а самого так и подмывает махнуть туда разом. Помнишь, рассказывал тебе о знаках моих. Так вот там, на Уяне, разгадка…
Комлев, развалившись на траве, будто бы уже и спал, зажав в пальцах погасший окурок. Многояров неторопливо, даже немного скучновато, рассказывал о своём, и Глохлов слушал не перебивая, в который раз уже радуясь каждой встрече с этим очень уж лёгким на ногу и обстоятельным на дело человеком.
– Ведут меня туда, на Уян, мои знаки. Тут вот по ручьям, Матвей, к золоту ведут. Ручьи здесь умирают. Сбегут с гряды, ткнутся в падь и, до реки не добежав, потеряются в болоте. А золото в бочажках оседает. Вон Николай в каждом шлихе его сажает, – Многояров кивнул на деревянное корытце – лоток, притороченный к вещмешку Комлева. – Даже таким орудием его очень даже просто намыть. В следующем году поставим бригаду, несколько бутар, поглядим, что к чему. Я тебе об этом как блюстителю закона говорю. Охраняй, – улыбнулся Многояров, молодо блеснули глаза его.
– Давай я тебя до Уяна доброшу, – предложил Глохлов. – К вечеру там будем.
Комлев мигом проснулся, будто и не похрапывал, будто и не спал вовсе:
– Что, на лодке? На Уян?! – И, словно смутившись от такой согласной поспешности, обратился к Многоярову: – А как же маршрут, Алексей Николаевич? Шлиховать, говорили, ещё много.
– Поезжай, Семёныч. Нам ещё в этих кущах рая поковыряться надо. Прощай.
– До свидания.
– До скорого, дядь Моть!
Глохлов поморщился.
– Иди ты к чёрту, Комлев. Племянничек мне нашёлся. Какой я тебе, к чёрту, дядя – сам дед. Толкни-ка.
Комлев прытко бросился к лодке.
– Услужливый ты, Комлев, – то ли с издевкой, то ли всерьёз сказал Глохлов, отгребаясь веслом; течение, подхватив казанку, волокло её в чёрную, всю в зелёных кругах кувшинок заводь.
– Привет Евдокии Ивановне с ребятишками, – кричал Многояров. – В Буньском раньше меня будешь, баню топи. Я твоим ребятам коллекцию камушков собрал.
И ещё что-то кричал Многояров, чего уже не мог слышать Глохлов. Взревел мотор, качнулись берега, и казанка, вспоров течение, бойцово устремилась к противоположному берегу. Встав на фарватер, Глохлов оглянулся: уже далеко позади в прибрежную тайгу брели две чёрные фигурки, такие маленькие средь вековечного простора природы…
Глохлов подумал о том, как один из них скоро будет сидеть за столом в его, Глохлова, горенке, счастливый, с красным, распаренным после бани лицом. Они будут гранёными, на стеклянных ножках, лафитниками пить водку, ласкать детишек, ребята так любят прижаться к дяде Алёше, а маленькая Нюра целый вечер, пока не унесут её насильно спать, простоит на стуле за спиной Многоярова, часто прижимаясь щекою к его шее, ласково поглаживая ручонкой мокрые волосы.
А потом будут долго говорить меж собой, и жена Глохлова – Дуня – всё некстати будет встревать в разговор, потчуя разносолами.
К вечеру, когда уже сумеречным холодом сковывало руки, Глохлов добрался до Уяна.
Хребет скалистой лавой падал в Авлакан, прижимая реку к берегу, который тоже был скалист и являлся продолжением Уяна. Разрубленный надвое, хребет словно бы мстил реке, стиснув её и завалив чёрными глыбами. Тут Авлакан ревел и ярился на страшном Большом пороге. Поодаль от каменного хаоса, там, где скальные выходы пород были покрыты ягелем, где сосны одна за другой взбегали на крутояр, на чистой поляне стоял чум. Костёр большой бабочкой бился подле него, и кое-где среди редколесья в уже плотных сумерках белели пасшиеся олени. В урочище Уян стоял кочевьем эвенк Стёпа Почогир.
– Сдраствуй, началнык, – сказал Стёпа, встречая Глохлова.
– Здравствуй, Стёпа…
– Ночуешь, началнык? – спросил Стёпа.
– Ночую.
– Завтра через порог переводить будем? – кивнул на лодку.
– Завтра.
Порог бился и громыхал за скалою, выкидывая сюда на суводь рыхлые охапки пены. Эти белые невесомые островки медленно кружились в вёртких воронках. Иногда понизовый ветер срывал с воды самые лёгкие клочья и нёс их над рекою мыльными пузырьками. Глохлов со Стёпой помолчали достаточное для встречи время, разглядывая воду, и пошли к чуму.
– Многояркова, началныка, жду, – сказал Стёпа. – Не видал, однако, Матвей Семёнович?
– Видел, у Лебяжьего душана встретились. Дня через два тут будет.
Подошли к чуму. Навстречу вышел и протянул руку брат Стёпы – Анатолий.
– А Дарья Фёдоровна с вами? – поинтересовался Глохлов.
– Тут я, тут, начальник, – низко пригибаясь, вышла из чума.
С тех пор как не видел её майор, считай, со смерти мужа Ганалчи, Дарья Фёдоровна заметно состарилась лицом. Глубокие морщины собрали кожу. Природный загар словно бы стал бледнее, и в бороздках, глубоких, как раны, в углах губ неожиданно матово белела кожа. Но старушка всё ещё была резва, в узеньких щёлочках глаз поблёскивал бодрый свет.
– Сдрасте, сдрасте, Матвей Семёнович. Однако, зачем старую забываешь Дарью? Сколько не был, а? Вспомни? Ганалчи жив был, чаще бегал. У-у-у! – погрозила в шутку высохшим кулачком.
– Виноват, виноват, мать. – Глохлов улыбался, обнимая старушку за плечи. – Да и не сыщешь тебя. Как олень по тайге бегаешь.
– Бегаю, бегаю, начальник. Белка бью, соболь. Нада! Макаров путик у меня. Стреляю. – Взяла из протянутой пачки папиросу, присела у кострища и, нашарив красный уголёк, прикурила, сладко щурясь всеми морщинками скуластого лица.
– Где охотиться думаете? – присаживаясь рядом, спросил Глохлов.
Дарья Фёдоровна, ломая в пальцах сушинки, поднимала опавшее пламя костра и не спешила с ответом. Снова большой бабочкой забился огонь, дым, пометавшись по кругу, ударил в лица, застилая слезою глаза. Стёпа принес и повесил над огнём чайник, а старая охотница всё ещё молчала, будто и не услышав вопроса. Глохлов тоже молчал, посасывая глубокими затяжками папиросу, ждал, когда заговорит старушка.
– На исбуска в Усть-Чайка побежим охотиса. Начальника, друга нашего, Алёша Николайча дождёмся. Стёпа Многояркова в Буньское отведёт, а мы на Балдыдяк Ганалчи побежим. Знаешь?
