До ледостава

6 октября, вниз по реке

Глохлов, подплывая к Осиному плёсу, исподволь следил за Комлевым. Тот лежал животом на носовом багажнике, лицом вперёд, и безотрывно вглядывался в берег. Вдруг он резко приподнялся на локтях, далеко вытянул шею из лохматого воротника полушубка и, обернувшись, замахал рукой.

– Тут это! Во-о-он у той скалы! – кричал, силясь, и лицо его, нахлёстанное встречным ветром, ещё больше побагровело. – Правь вон туда! Правь!

Глохлов, не слыша его крика, уже правил лодку к берегу. Комлев, привстав на колено, ловко выпрыгнул на берег, подтянул цепь, вогнал причальный штырь в землю, выпрямился, поджидая. Глохлов встал в лодке, сдвинул под телогрейкой за спину пистолет и, чуть балансируя рукой, осторожно шагнул вперёд.

– Вот здесь всё и произошло, – хрипло сказал Комлев.

Полушубок, который кинул ему Глохлов перед отплытием, был велик, и Комлев в нём казался ниже ростом. Шли к соснам молча. Комлев торопился, спотыкаясь, почти бежал впереди. Глохлов размашисто шёл за ним.

– Вот тут это и было, – дождавшись Глохлова у глубокой влумины, сказал Комлев.

– Ну и как было? – Глохлов прошёл мимо и остановился у сосен.

– Значит, так. Вышли мы вот оттуда, значит, и шли сюда. А там вот, вот за тем мыском, Алексей Николаевич, значит, говорит: «Гляди». А там, значит, по скалам, по вершинам, прямо-таки над нами медведь идёт. Я говорю: «Вижу», – и затвор передёрнул, патрон дослал. А он говорит: «Не стреляй, он на берлогу идёт. Поглядим лучше». Постояли, значит, посмотрели, пошли дальше…

Глохлов, покусывая былинку, будто бы и не слушал Комлева, разглядывал ствол сосны с едва приметным следом пули на нём. Срезав кору и чуть-чуть расщепив древесину, пуля ушла по наклонной вверх.

– Я вам уже об этом говорил. Говорить ли ещё? – прервав свой рассказ, спросил Комлев.

– Говори, говори, может быть, чего ещё вспомнишь…

– И вот, значит, пошли, и я, в чём и винюсь, понимаете, забыл, значит, карабин-то разрядить. Вот она, моя-то вина. Да и как это я, значит, не очень с карабинами привычный. Я всё больше с ружьишком. А тут Алексей Николаевич перед маршрутом: возьмём да возьмём карабин. И взял – ему полагается. Вот и таскал я его, карабин-то этот, незнамо для чего. А оно вон как вышло. На погибель свою взял, значит, карабин-то Алексей Николаевич.

– Ладно. Ты рассказывай дальше. Записано в протоколе, что карабин был Многоярова, и, стало быть, он должен и носить его. Записано.

– Да я не к этому. Оно понятно. А то как же иначе, инструкция такая есть: «О хранении и ношении огнестрельного оружия в экспедиционных партиях». И за нарушение её предусмотрены наказания.

– А ты законы-то знаешь!

– А то как же? На то они и законы, чтобы их граждане знали. За меня, Матвей Семёнович, некому постоять, я человек маленький, я сам себе защитник должен быть. А то вон оно как получается, вроде бы я злодей уже. Обвинение…

– Никто пока обвинения тебе не предъявляет. А надо будет – предъявим.

– А я что, я ничего, Матвей Семёнович, это я так, в порядке замечания. Значит, вышли мы вот сюда. Прошли, Алексей Николаевич вот тут присел. – Комлев мелкими шажками подбежал к соснам, присел под деревьями, показывая, как сел Многояров. – А я вот тут устроился. – Он снова вернулся к влумине и опустился на землю, положив на колени прихваченную у сосен палку. – Это вот у меня карабин так вот лёг. Устал я шибко за день-то, больше трёх десятков шлихов отмыл. Спину разламывает, поднять рук сил нет. Я Алексея Николаевича, значит, спросил: может быть, заночуем тут? А он говорит: «Отдохни, Коля, я вот точку опишу, и теперь уж, пожалуй, сразу на чум отойдём». Я карабин на коленях держу и полез, значит, за кисетом, а тут как ахнет выстрел. Кто это, думаю, по нас стреляет, откуда, думаю, выстрел? Глянул, а Алексей Николаевич валится, валится. Это что же, значит, из-за скал, что ли, кто выстрелил?! Вскочил, к нему бросился и тут словно ошалел я: мёртвый, значит, Алексей Николаевич, мёртвый. Голова-то вся развороченная.

– А может, он не мёртвый был? Может быть, ему рану-то бинтовать надо было? Помочь ему!

– Какой там! У него уже и глаза пеплом затянуло, и кровь булькала ну как из бутылки. Напугался я. Вот так подбежал к нему. – Комлев уже до этого, уронив с колен палку, вскочил и сейчас одним броском оказался рядом с Глохловым у сосен. – Вот так нагнулся и кричу, кричу, его, значит, зову. А он мёртвый. А вот дальше, пока в тайге не пришёл в себя, ничего не помню.

Комлев замолчал, его била дрожь, и синюшная бледность, выступив у губ, медленно расползалась по лицу. Он странно как-то всем нутром икнул, стараясь что-то ещё сказать, но Глохлов остановил его.

– Ладно, ладно. Всё ясно. Успокойся, успокойся, – ощущая в сердце жалость к Комлеву, сказал Глохлов. – Пойдём. Успокойся, говорю.

Комлев прислонился к сосне, обхватив её руками, прижался лбом к стволу, едва выдавив из себя:

– Иди, иди, я счас.

Глохлов шёл к реке, не оглядываясь, думал про себя: «Значит, пожалел, пожалел. Конечно, живой человек, жалко его. А того-то чего жалеть, он мёртвый уже. Мёртвому-то не поможешь. Ишь ведь, всё уж больно гладко складывается, всё по правде. Не бывает так в жизни. Не бывает. Где-то что-то должно бы и не сходиться. А тут всё сходится, случайный выстрел. Больно гладко и правдиво…»

Уже в лодке, поплотнее запахиваясь в полушубок и устраиваясь для долгого перехода, Комлев спросил Глохлова:

– А что, Матвей Семёнович, вы протокол-то допроса не будете составлять?

Глохлов – он только собирался запустить мотор – обернулся к Комлеву:

– Что?

– Я говорю, протокол-то допроса не будете составлять?

– Какого допроса?

– А вот что сейчас с меня снимали. Мои показания на месте происшествия. Я ведь протокол-то подписать должен. А так ведь непорядок.

Глохлов покачал головой.

– С тобой не соскучишься, Комлев. Ты и впрямь в адвокаты годишься.

– Я ведь по закону требую.

– Требуешь?

– Требую. У нас с вами не просто так беседа.

– Это верно, Комлев. По закону – так по закону. – Глохлов сел, достал из кармана стёганки свёрнутую в трубку толстую тетрадь и, низко наклонившись над бумагой, стал писать.

Комлев долго читал исписанные листки, вроде бы не разбирая крупный и очень ясный почерк майора.

– Ну и память у вас, дядь Моть, – расплываясь в улыбке, сказал Комлев. – Ну до словечка всё верно записали.

– Я тебе не дядя, ты мне не племянничек, – озлился Глохлов. – Прекрати дурачиться!

– Молчу, молчу. – Комлев поднял вверх руки. – Разрешите карандашик, Матвей Семёнович?

Положив тетрадь на колено, размашисто расписался.

– Вот теперь всё по закону.

– Не всё ещё. Всё будет, когда ты мне правду расскажешь.

– Правду?

– Да-да! Правду! Зачем ты убил его? За какие такие дела руку на человека поднял?

– Э, э! Это не то, не то, товарищ майор. Вы полегче, я ведь тоже права имею, товарищ…

– Волк тебе товарищ! – Глохлов со всех сил рванул стартёрный шнур, неистово взвыл мотор, пущенный почти на полном газу, и лодка, разбросав по сторонам гибкие фонтаны воды, легко полетела вперёд.

…Бугристо стелилась река, выказывая свой норов. Редко вырывалось из-за стремительно летящих туч солнце, и тогда разом раздвигались дали, высвечивались побеленные сопки с чёрными замывами ельников, шире раскидывалась река, но от всего этого ещё пустыннее и холоднее становилось вокруг.

У Лебяжьего душана Глохлов ушёл от правого берега к левому. Проплывая мимо, увидел, как по тонкому льду озера ходило, прихрамывая и оскальзываясь, вороньё.

До зимовья Алёши Колобшина дошли уже в сумерки. Глохлов подумал о том, что каждый раз приплывает на Ведоку вечером и уходит рано утром.

– Идите в зимовьё, я сейчас, – причалив лодку, сказал Глохлов и присел на борт казанки.

Быстро темнело. Река была уже невидимой, и только беспокойный ход воды, белая полоска заберегов выдавали её присутствие, да нашёптывала что-то, ластясь о дно лодки, волна.