Шли калтусом – неохватно-широким болотом, с редкими островками густо растущих чахлых лиственок, с частыми, словно бы оспины на старческом лице, ямами озёр. Эти совсем небольшие озерца поблескивали среди жухлых зарослей; берега их будто втекали в воду, растворяясь в ней, и ядовито зеленели. Ступи на такое вот прибрежье – и канешь в зловонную пучину. Над калтусом, опылённым жарким солнечным светом, звенела тишина. Этот звон, надоедливо утомительный, был бесконечен и пронзителен. Шли тяжело, поминутно выверяя дорогу срубленными стежками. Податливая почва легко оседала под сапогами, спружинивала. Болели икры, ныла спина.

Остановились на крохотном твёрдом островке. Садясь, Комлев сморщился так же, как утром. И Многояров снова заметил это. Закурили. Комлев прилёг в сухую, пыльно потрескивающую траву.

– Николай, обойди островок. Сделай две закопушки, – сказал Многояров, пристраивая на колене тетрадь. – Возьмёшь две металлометрические…

Не ответив и даже не взглянув на Многоярова, Комлев поднялся и раскорячисто пошёл прочь. Промокшая, потная гимнастёрка прикипела к спине, обозначив худые лопатки и под каждой из них густую бороздку выступившей соли.

– Николай! – позвал Многояров.

Комлев остановился, постоял, горбясь, нехотя оглянулся.

– Что с тобой? – Многояров указал пальцем на согнутые, широко расставленные ноги Комлева.

Тот вздрогнул, заметно бледнея лицом, выпрямил ноги, растерянно не то чтоб улыбнулся – осклабился, пробормотал, теряясь:

– Грызь у меня вышла, Алексей Николаевич.

– Чего раньше молчал? Сказать надо было. Отправил бы тебя с майором…

– А как же шлиховать? – нежданно выкрикнул Комлев.

Многояров улыбнулся.

– Шлихи, шлихи, – сказал он. – А если свалишься, что делать будем?

– Не свалюсь, Алексей Николаевич, не свалюсь, – Комлев прижал руки к груди, и глаза его влажно наполнились преданностью. – Мне бы только отсюда выбраться. Уж больно мягко идти. С ней-то тяжело, калтусом… А там, – он махнул рукою за сопки, – вправится.

– Вправится, – недовольно проворчал Многояров. – Надо было тебе по водоразделу пойти. Вышел бы к истоку ключа. У Тунгуса и ждал бы меня. Я один бы прошёл тут. Эх, чудак, чудак!

Многояров как-то совсем по-домашнему журил Комлева, а тот стоял, виновато опустив голову, всё пытаясь вставить слово.

– Ладно, Николаич. Я пойду, – повернулся и, заметно косолапя, скрылся в ветхом чащобнике.

– Стежок возьми, в чарусь угодишь!

– Тут вырублю.

По-прежнему было ясно в мире. Солнце стояло в зените, осыпая калтус солнечной звенью, но из-за окоёма уже надувало облачками. Они, табунясь, сбивались в тёмную тучу. День был заметно холоднее вчерашнего, и даже на калтусе ощущалось, как дышит Север. Остывая после ходьбы, мёрзла спина, и по ней пробегал озноб. Многояров сел так, чтобы солнце чуть просушило взмокшую гимнастёрку, раскрыл рюкзак и стал разбирать его, откладывая в сторону носки, запасную тельняшку, тёплое бельё, свитер, шапку.

Комлев, зайдя в чащобник, остановился, прислушиваясь. Было тихо, и только надоедливо и нудно звенел покой мёртвого калтуса. Не спеша опустил ремень, расстегнул брюки, спустил их на колени и, сторожко поводя головою, зашарился по гашнику кальсон, спустил и их, обнажив тощие ноги. Оголившееся тело было призрачно-белым, давно не видавшим солнца, с чёрной опояской по крестцу, бёдрам и пахам. В пахах опояска до крови стёрла кожу. Комлев туже стянул ремешки в надбедрии, заложив ранки лоскутками порванного носового платка…

Выйдя из листвяка, Комлев вздрогнул. Прямо перед ним парило кровавой дымкой озерцо. Из озерца, отразившего бездонь неба, смотрели два больших мучительных глаза. Ужас сдавил череп.

Сохатый, высоко откинув красивые рога, застыл в аспидно-чёрной гнили. Только сейчас заметил Комлев, что в озерце нет воды. На чёрной зловонной глади вспухали и лопались, словно гнойники, пузырьки. Зверь вдруг тяжело простонал, и дрожь прошла по его телу. Холод ожёг затылок, и Комлев, пятясь, подумал: «Вот и я так когда-нибудь».

Повернувшись, он кинулся прочь от этого места, спиной ощущая взгляд выпитых орланами глаз сохатого и, кажется, снова слыша трудный его стон.

Комлев сделал несколько закопушек, отобрал пробы грунта и вернулся к Многоярову.

– Вот, – сказал Многояров, – вещи эти возьмёшь в свой мешок. Мне давай всё – образцы, консервы, крупу, прибор, радиометр тоже мне и карабин… Пойдёшь налегке.

– Да зачем, Алексей Николаевич? – запротестовал Комлев.

– Никаких! Делай что говорю!..

– Да как же так?! Как же – одному всё, другому ничего, – бормотал Комлев, развязывая свой рюкзак. – Так нельзя!

– Можно. Что с пробами?

– Отобрал. Там вот озерцо чёрное, вонючее. В нём сохатый завяз. Вроде б ещё живой…

– Как живой?

– Ну да. Только глаза у него побиты и сам уже на издыхании.

– Где это?

– За листвячком!

Многояров взял карабин и, неся его в опущенной руке, ушёл в чащобник.

Гулко, на весь калтус, грянул выстрел, и эхо ещё долго катало его от лиственичного сколка на болоте до тайги и обратно.

Как ни пытались выйти на днёвку в тайгу, пришлось зашабашить среди болот, на сухом островке. Поискали пригодную для варева и питья воду, но не нашли. На малом огне вскипятили чай, аккуратно слив воду из фляжки в котелок. Каждому пришлось по кружке. Пили экономными глотками, размачивая сухари и закусывая тушёнкой.

– Ничего, – улыбался Многояров. – У ручья отопьёмся, каши наварим – за две варки.

– Что готовить будем?

– Давай гречку, а?

– Точно.

Многояров опрокинул кружку и долго держал её у губ, откинув голову.

К вечеру выбрели на выходы известняка. Работая молотками, выбивали образцы, каждый Многояров рассматривал тщательно, не то что те, утренние из шурфа.

Комлев, отвалив от глыбы крупный осколок, тоже долго разглядывал его, даже понюхал и понёс Многоярову.

– Николаич, глянь-ка, какой занятный камушек я добыл.

В холодной глубине камня холодели и мерцали останки первых земных существ, крохотных жителей великого океана, шумевшего тут миллионы лет назад.

– Фауна! Фауна, чёрт возьми! – выдохнул Многояров. – Она! Честное слово – она! – Глаза его были горячими и влажными. – Наконец-то. Да понимаешь ли, Николай свет Борисович, что ты нашёл сейчас! – Многояров поднёс образец к губам, дыхнул на него, морозцем задёрнулось светящееся оконце в неизмеримо далёкое прошлое. Многояров рукавом осторожно протёр его, и снова замерцал нездешний свет великого океана.

То незначительное, что призрачно чернело в камне, заслонило сейчас от Многоярова весь мир.

Комлев вспомнил, как рабочий Трусов, ходивший с Многояровым несколько лет подряд по Приохотью, рассказывал: «Лезем мы по осыпи, лезем. А она вся живая, дышит. Того гляди сбросит с себя; кое-как вылезли на вершину, а она – нож. Позади осыпь крутая, долгая, вниз глядеть страшно, а впереди того хуже – подрез и пропасть, жуть – в горле холодно, как туда глянешь. Сидим мы верхом на этом самом ноже, смекаем, как тут быть. И вдруг Алексей-то Николаевич ка-ак начал из-под себя камни вышвыривать. Копается под собой, швыряет и швыряет. Осыпь ожила, гудит вся, поехала-а-а. «Николаич, кричу, что вы?! Осыпь сдвинется, погибнем!» А он мне: «Погоди, брат, я, говорит, фауну нашёл!»

Было это уже лет восемь назад, а вот запомнился трусовский рассказ.

А Многояров уже не то чтобы объяснял, втолковывал Комлеву:

– Понимаешь, в этом районе ещё ни разу не было найдено ни флоры, ни фауны. Не было ни одного свидетеля тому, что утверждаем мы своей экспедицией. А это, – он снова дыхнул на образец, – это уже ниточка, прочная ниточка. По ней и весь клубок распутывается…

Он ещё что-то говорил, но Комлев не слушал, занятый грустной мыслью: «Теперь целый мешок этих камней набьёт. И при их…»

8 октября, вниз по реке

– …Ты что?! – Глохлов в момент проснулся, будто и не спал. Заслоняя всё вокруг, над ним нависло лицо Комлева.