Еще у меня была группа под названием Charlie Harper's Free Press. Это была практически хипповая группа и немножко r'n'b. У барабанщика была подружка, игравшая на скрипке. У нас был заключительный номер, называвшийся «Willie the Pimp», а еще мы играли кое-что из Бифхарта, например, «Electricity». Вещь U.K. Subs «I Live In A Car» происходит из середины семидесятых. Когда Subs стали популярными в эру панка, кто-то из NME сказал: «Эта музыка пошла от Sex Pistols». Но на самом деле наши вещи вышли из Kinks, Заппы, и Бифхарта. Это была позиция – настоящее панковское отношение.

Пенни Рембо:

Изначально, в шестидесятые, я не многое знал о хиппи-движении. Для меня была большая разница между американским и английским движением хиппи. Американское движение по большей части основывалось на том, чтобы быть поближе к земле. Я посетил Мендосино, большой хиппи-центр, в 1972 году. Там все основывалось на выращивании здоровых продуктов и самодостаточности. Английский хиппизм был более урбанистичным, люди тусовались, курили траву и принимали кислоту. Лично мне, когда я приехал в Америку, интересным показался один элемент – самодостаточность.

Я переехал в Дайал Хаус в 1967 году. Никому не был интересен дом в сельской местности в то время. Он быстро преобразился. Я по-прежнему преподавал два-три дня в неделю. Люди приходили и уходили. Идея открытого дома пришла после просмотра фильма «Гостиница шестого счастья»: все эти китайские путешественники могли останавливаться в разных местах и не платить за это. Их кормили, и они рассказывали истории. Мне понравилась идея молодежного хостела, куда ты мог прийти и остановиться на время. Я жил там вместе с двумя другими лекторами арт-школы, но им не нравилась идея открытых дверей для всех, поэтому они ушли. Я был сам по себе пару недель, а потом просто прорвало.

Было странно наблюдать за тем, как приезжают люди. Уолли Хоуп был одним из них, и он стал важным персонажем в нашей истории. Он был другом кого-то из местных молодых ребят, которые считали, что дом был бы хорошим местом, чтобы потусоваться и покурить траву, что, конечно же, они не могли сделать, поскольку в то время у нас был жесткий запрет на алкоголь, наркотики и кофе. В тот период мы были очень правильными, отчасти по очень разумным причинам, связанным с законом. В противном случае мы не выжили бы и десяти минут. Копы навещали нас регулярно, чтобы посмотреть, как мы себя ведем, потом выпивали чашку чая и уходили.

Как-то мы сидели в саду, году в 1974-м, и у Уолли появилась идея свободного фестиваля Стоунхендж.[34]

Уолли арестовали на этом фестивале. Его дело стало показательным. К тому времени, когда нам, наконец, удалось к нему пробиться, с момента ареста прошло довольно много времени, и он был почти невменяемым, поэтому мы так и не добились от него никакой информации об аресте и о том, что именно ему шьют. Еще его арестовала военная полиция, а не обычная, криминальная, а это уже неслыханное дело. В общем, все оно дурно попахивало и было шито белыми нитками. Мы не смогли найти никаких фактов и улик, потому что их просто не было в открытом доступе.

Потом я год занимался расследованием его смерти, пытался хоть как-то прояснить ситуацию. И мне не кажется, что когда-нибудь я смогу что-то понять о случившемся. Я пришел к выводу, что возможно его убили – определенно его убило государство, напрямую убило или же он умер оттого, что ему не предоставили медицинскую помощь. Именно государство сделало это с ним, и это заставило меня понять, что того, что я делаю, недостаточно, и что мне нужно встать и бороться. Уолли был очень важным человеком в моей жизни, и его смерть похоронила всякую идею о том, что я нашел это прекрасное место и могу поделиться им с другими, наивную веру в то, что если ты хороший человек и ведешь правильную жизнь, то этого достаточно. Уолли был частью этого, и его смерть показала, что всего этого недостаточно и что мы были уязвимы. Сейчас, по прошествии многих лет, странно думать, что я не знал о том, что государство может быть столь злобным по отношению к кому-то настолько невинному. Он бы и мухи не обидел.

Джи Ваучер (оформление обложек и буклетов Crass):

В самом начале я просто любил музыку – это было частью взросления и становления голоса. Может быть, даже не подозревая об этом, Beatles были частью огромного голоса юности, противостоящего обществу. Под конец они, конечно же, понимали, что делают. Особенно Джон, Йоко и Джордж. И на меня более глубокое впечатление произвели их поздние работы. Конечно, нужно помнить, какие еще имена были на слуху: Уорхол, Раушенберг, Хокни, Шенберг, Бриттен, Дилан, Сартр. Должно быть, для тех, кто родился после 1968 года, непросто представить себе мир, в котором у молодых нет права голоса. Потом пришло время хиппи. Движение хиппи означало самовластие. Возвращение обратно собственной автономии, либо изучение того, как лечить самих себя, как есть и оставаться здоровым, как высказываться и выражать свои чувства, как избавиться от ролей полов, в которые нас загнали, все эти вещи и еще больше, идущие вместе с самоуправлением. Конечно же, все мы знаем, как движение хиппи потерялось в собственной заднице и самоуничтожении. Однако люди забывают или не понимают, что у целого поколения открылись глаза. Это был властный голос, уничтоженный тяжелыми наркотиками, которые бесперебойно поставляло американское правительство – вот таким вот эффективным было движение.

Поли Стайрин (X-Ray Spex: вокал):

Я была абсолютной хиппушкой. Может, само движение хиппи и умерло, но много ребят моего возраста были пост-хиппи, типа нынешних постпанков. Я ездила на Аллена Гинзберга в Бат. Я занималась этими хиппистскими штуками какое-то время и делала это без дураков: купалась в водопадах, жила в папоротниках. Я ночевала на земле однажды до самого прихода холодов. Я познакомилась со множеством творческих людей, затем временно поселилась в Бате. Я стала работать с Бат Артс Уоркшоп, которые были ближе к искусству, чем к хиппи. Это была группа ребят из публичных школ, которые катались в Гималаи и приезжали обратно в Бат со всеми своими кальянами и длинными дредлоками, пытаясь имитировать йогов.

Дон Леттс:

Любая контркультура адаптируется, и следующим движением становится реакция против предыдущей контркультуры. Хиппи, надо отдать им должное, продержались довольно долго, намного дольше панк-рока, но эта тема стала такой, что люди, пытавшиеся врубиться в это, не понимали изначальной идеи. Они носят клеши и курят траву, и это часть этой сраной динамики, всего лишь часть! И это все становится тем, против чего бунтует следующее движение; тебе практически необходимо, чтобы это происходило. Нужно стать больным, прежде чем ты начнешь принимать лекарство, чтобы вылечиться.

Несмотря на представленную критиками рок-историю, ранние семидесятые были весьма плодотворным временем для музыки, возможно, даже в большей степени, чем священные шестидесятые. Расти в те времена было действительно интересно: каждую неделю на Top Of The Pops показывали множество глэм-рокеров, с громыханием пробивающихся на верхние строчки хит-парадов. Поборники чистоты жанра с презрением наблюдали за тем, как сначала Марк Болан, затем Дэвид Боуи, за ними Slade и менее яркие имена примкнули к глиттеру. Середина семидесятых была так же благоприятна для экспериментального рока вроде Roxy Music и немцев Can (главным светочем на краут-рок-сцене), что послужило благодатным источником вдохновения для грядущего поколения. Скомбинируйте все это с паб-роком, кое-какими терпимыми актами прог-рока и поднимающейся реггей сценой, и вы легко увидите, что ранние семидесятые были далеко не настолько скучным периодом в музыке, как это пытаются изобразить эксперты.

И так же в этот период состоялось легендарное выступление New York Dolls в программе Old Grey Whistle Test, после которого ведущий программы Уисперинг Боб Харрис не смог скрыть своего потрясения в один из этих классических моментов разрыва между поколениями. Dolls, как и Stooges, продвинули границы еще дальше, сделав музыку еще громче, еще вульгарнее и грубее, чем это делал кто-либо до них. Dolls были жующими жвачку, раздолбанными нью-йоркскими супершлюхами на высоких платформах с мерзким вызывающим поведением.