– Лýна?

В ту же секунду она бросилась за своей пухлой малышкой, которая уже обогнула колонны крытой дорожки, отделявшей мелкий «лягушатник» от взрослого бассейна.

– Лýна! Лýна, если ты снова прыгнешь, мама тебя…

Послышался громкий всплеск, полетели брызги.

Тира ушла обратно в номер и закрыла двери балкона, запотевшие от влажной жары, проникшей в прохладу. Она подышала на стекло, чтобы оно сделалось совсем матовым, кончиком указательного пальца провела прямую линию, точно щель, и посмотрела через нее на непролазные зеленые заросли прошлого.

В новой чистой тунике и брюках Старый Музыкант преобразился: теперь нищий выглядел респектабельным старцем. Такая одежда свободного кроя была популярна у лидеров Демократической Кампучии – правда, у них все было черного цвета. Черный практичен, его часто носят крестьяне, работающие в поле, однако во времена Демократической Кампучии черный приравняли к самому крестьянству, к сельски честному образу жизни, неподкупному и высокоморальному. Черный означал вымарывание, полное удаление. Партийные лидеры ошибочно полагали, что народ легко перевоспитать, что культуру, традиции и историю, складывавшиеся тысячелетиями, можно изгладить из памяти одним резким взмахом, вроде как замазать живописное полотно в связи со сменой ориентиров. Возможно, причиной этому стала кардинальная трансформация будущего партийного руководства во время обучения за границей в 50-е годы, особенно создание марксистского кружка в Париже.

Что касается самого Старого Музыканта, то, кроме короткого флирта с Америкой, он больше никуда не ездил – ни во Францию, где учились многие партийные руководители, ни в Югославию, где в Пол Поте проснулось революционное рвение, ни даже в соседний Вьетнам, где скрывались многие товарищи, и ни в одну из стран, чьи социалистические цели и взгляды Старый Музыкант готов был принять. Он, так сказать, был продуктом домашнего, отечественного образования, если таковое существовало в Камбодже при сильнейшем колониальном влиянии: сперва он обучался грамоте у монахов в храме, затем закончил среднюю школу и общественный колледж по французской системе, где в основном изучали западную классику и преподавание велось на французском языке.

Наверное, из-за вынужденного освоения языка своих бывших преподавателей Старый Музыкант воспринял английский как нечто новое и раскрепощающее и азартно погрузился в учебу, когда английский начали преподавать в его колледже искусств и торговли. Весной, накануне отъезда в Америку, он записался еще и на интенсивный курс. Учитель, индус из Бирмы, слывший коммунистом, щедро сдабривал теоретические выкладки из синтаксиса и грамматики рассуждениями о самоуправлении, политическом суверенитете и всеобщем равенстве – концепциях не только коммунистических, как с горящими глазами говорил индус, но и демократических: Аниль Мехта был воодушевлен событиями на родине и прогрессом, которого добилась Индия после получения независимости и создания демократической республики.

Оглядываясь назад, Старый Музыкант гадал, не тогда ли в нем впервые проснулась политическая сознательность, пока он корпел над «Anglais Vivant d’Angleterre»[4], а мистер Мехта философским тоном отпускал социально-политические комментарии к примерам из учебников то на английском, то на французском? Или же новые идеи пустили корни в его душе гораздо раньше – одновременно с музыкой?

Старый Музыкант налил себе чашку чая, который оставался горячим в большом термосе – его, как и другие предметы в хижине, он унаследовал от покойного храмового уборщика. Он подул на дымящуюся жидкость, слегка пахнувшую жасмином, и сделал глоток.

Музыка. Она сопровождала его всю жизнь, пробиваясь к нему, проступая во всем, что он видел и делал, как непреклонная воля отца, которого он боялся, но о музыкальном гении которого мог только мечтать, несмотря на тростниковую палку, вдоволь нагулявшуюся по его спине.

Его отец был человеком бескомпромиссных взглядов. Старик считал музыку высочайшим благом, подарком небес, вроде дождя или солнечного света, которое грех принимать как должное или делать доступным лишь ушам привилегированного меньшинства. Старик мог по праву занять место среди именитых музыкантов и хорошо зарабатывать, играя для сливок общества, но в ответ на приглашения он жаловался на якобы разыгравшийся ревматизм, заявляя, что не годится в «развлекачи», и играл для бедняков, которым музыка служила единственным антидотом ежедневным невзгодам. Вначале отец играл любую музыку, от духовной до светской. Если аудитория состояла из бедняков, которым нечего было ему дать, он с радостью делился своим искусством просто так. Затем он вдруг перестал играть вовсе и брался за инструмент только как медиум на храмовых церемониях, когда садив становился способом общения с духами. Старик обеднел, едва мог прокормиться сам и прокормить жену, а их десятилетний сын – Тунь, как тогда звали Старого Музыканта, – вынужден был сам пробивать себе дорогу в большом мире.

Подростком он вступил в ансамбль и прославился не только игрой на садиве, доведенной до значительных высот под строгим, надо сказать, началом отца, но и песнями собственного сочинения и прекрасными стихами, которые Тунь исполнял для мертвых в обмен на подачки от живых. Если музыка, как считал его отец, средство исцеления, тогда нищета, как Тунь убедился в годы отчаянной нужды, когда они с матерью едва сводили концы с концами, – худшая из болезней. Он забывал о нищете с помощью музыки. Именно обет, принесенный самому себе, а не отцовская порка, поддерживали в нем дисциплину, заставляя достигать вершин в своем искусстве. Позже, будучи уважаемым и популярным музыкантом, Тунь не забывал, как скромно начинал, и чувствовал духовное родство с теми, кто добивался перемен, кто хотел для Камбоджи справедливого и честного общественного строя, кто мечтал видеть ее современной державой. Старый Музыкант примкнул к политической партии, увлекшись прогрессивными идеями, а когда его родной городок разбомбили американцы, стал членом подполья, всей душой приняв его бескомпромиссно-радикальную идеологию.

Старый Музыкант допил остатки чая. Мимо дверного проема пролетали, сплетаясь, голоса участников процессии.

– Пойдем-ка, маленький, – пробормотал он, беря садив, словно пробуждая его ото сна у стены. – Пора начинать церемонию.

Раттанаки с Макарой, родственниками и друзьями собирались перед сала бонг, залом для церемоний под открытым небом, где должен был состояться ритуал призыва духа обратно в тело. Солнце уже село, раскрасив небо желтыми и оранжевыми полосами, напоминавшими полет призраков. Перед собравшимися темнел Меконг, как длинный извивистый саван; лодки и каяки покачивались на воде, как украшения, на пробу прикрепленные к гобеленовому панно. Вдруг показалось, что эту могучую древнюю реку, глубоко врезавшуюся в землю много веков назад, можно поднять и встряхнуть, разгладив складки и морщины. В вечерних сумерках мир казался зыбким, иллюзорным, как детский рисунок пальцем на запотевшем стекле. И снова голос дочери зазвучал в ушах Старого Музыканта:

– Смотри, что я нарисовала, папа! Ты и я!

Это было туманное утро, девочка кивнула на изрисованное стекло машины.

– А что это такое длинное? – рассеянно спросил он. – Наг-кобра или гусеница?

– Папа, – засмеялась дочка, – ты уже совсем старый и глупый! Это же река, а это в нее втекают другие реки, вот как в эту, перед нами. Мы по ней поплывем. Ты и я вместе увидим новые места…

Должно быть, тогда она думала, что сможет сопровождать его в поездках. А Туня вдруг охватил страх: что, если, став взрослой, она полюбит какого-нибудь мужчину сильнее, чем его сейчас?

– А вот наша лодка! – воскликнула дочка, пририсовывая лодку. Пальчики так и танцевали у стекла. – С головой феникса! Или сделать из нее самолет?

Старый Музыкант приподнял руку, как если бы хотел стереть рисунок, и к нему тут же подошел доктор Нарунн.