«Замкнут в утробе, в робе…» Замкнут в утробе, в робе — До боли в ребре. По обе стороны не мы – они! Тенета терниями в яме событий. Битый чужими с ужимками, Своими – с воем и причитаниями, Я таю в пространстве века. Камнем на шее вещее слово. Олово кипит в чаше истории! А я пою оратории Керамической чашкой, чьей-то женой. В Ноевом ковчеге Чигиринских [1] круч Чутко, касаюсь пальчатки [2]. Четками дни: «Динь-дилинь». История – линь. Уже последние стали первыми, По нервам стучат. Тучи слов киевского чата. Песнь предателей лейтмотивом… А ты как Див, но в кувшине Запечатан страхом, Бытом хомячьим томим… Идет пантомима! Потом озвучка… Кучка раскачивает страну! Поднесите меня к крану Освежить прану, Но скорее освежуют мое тело, Если я смело! К ним на площадь… Прощать надобно… Но, подобно Сизифу, Прошу Каифу: «Остановись!» Висельники да возвеселятся… Чаянья меньше чаинок
Мельчают желания, чаянья меньше чаинок. Но иноком бродит вчерашний не чайный конфликт. Обида плывет по течению вен. И личинок Бесплодных желаний не счесть, когда тянет на флирт. Литровку прозрачного зелья зальем себе в чрево, И ревом звериным наружу прорвется тоска. К чему теперь флаги? Букетик из львиного зева Прикроет надгробие, рядышком ляжет СК. Из грязных стаканов… И ржавым ножом нарезая, Нетрезво кивая нестриженой мне головой, Ты вымолвишь вдруг, обращаясь к надгробию: «Зая». И имя не вспомнив, ругнешься, красивый и злой. Ну, сколько их было и «Рыбок», и «Маленьких», «Сладких». И ладные были, живые, любись хоть когда. Теперь фотографии их, что на камне заплатки, Оградка, колбаска и слово: «Теперь никогда…» Когда-нибудь, может, ко мне ты придешь, крест погладишь, Припомнишь случайный конфликт и колбаску, меня… И скажешь тихонько: «Какие же славные Бляди…» И ляжешь на холм так устало, уже не кляня… По мотивам картин Сергея Сергеевича Пономарева «Нора», «Гнездо», «Вечная любовь» Вот два квадрата, два окна в мир неба и летящей жизни. В одном – огонь, руины дна, венок прощения капризный. В другом – лазурь, любовь, гнездо и женщина в желанной позе. Кому изведать суждено мечты, сбывающейся в бозе? Цветы и город, но в одном венок несет сквозь пламя вестник. В другом окне – мужской полет к любимой в города и веси. В окне лазурном – он, она, и город цел и груди полны. В другом – оставлена одна, и лишь ребенок счастье помнит. А вот и вечная любовь. Лицо под маской макияжа И тело полное ее уже не украшает пляжа. А пляж пурпурно обагренный, вдали качает темень сон, И смерть в античном балахоне, услуживая как гарсон, Готова поддержать в паденье. Что вечность? Только повторенье. «Скользит рука по ветхим переплетам…» Скользит рука по ветхим переплетам… Осваивая методы слепых, я трогаю нечеткость милых впадин. В них образ букв предшествует полету Мыслительных сентенций. Старых ссадин Коснутся пальцы на обложках книг, И вспомнится: мальчишка, парк, пикник, а книга как защита, будто щит! Но занесенный меч его поник. Он прочитал названье: «Афродита». О боги! Неужели миф любви Так стоек: Греки, войны, Троя… Он отступил… Я крикнула: «Лови!» И бросила свой щит к ногам героя. Скользит река… Прочитана давно И даже позабыта книга судеб. А я читаю: сад, цветник, окно… И кто-то там играет в домино. Все складно, но Его уже не будет. «Потоки слов неуловимой ртутью…» Потоки слов неуловимой ртутью Скользят в вечернем сумраке, теряясь. Сочится чувство сквозь неровность фраз. В них сам Басё врастает в суть времен, И детство улыбается сквозь томик Стихов, забытых мамой на подушке. И слово «Суламифь» наполнит чувством Уже давно забытые пространства, Где чуден каждый шаг, А запах трав тревожит подсознанье. Непознанное счастье обладаний… Мы ошибались. Мы спешили. Забывали. И только Карадаг все помнил, превращая Ошибки наши в камешки на пляже. Мы собирали их, несли, роняли, Топтали обнаженными ногами И восхищались… «Дождь, Толстой и Бородино.…»
Дождь, Толстой и Бородино. И вот вскипает сад предгрозьем, Вздымая ветви в плясках ветра. Поет душа, забывши прозу, Слагая стих, где пеной вера Вздымается из страха счастьем. И тяжко небо тянет синью. Как будто первое причастье, Раскаты грома. Дождик ринет На поле, речку с берегами, По крыше прогрохочет дерзко, Омоет камень, что веками Кого-то прах таит безвестно. Вот так, наверно, пред сраженьем, Смешав любовь и безрассудность, Господь смотрелся в отраженье Лица, в белесую безусость. И пахло Русью! Пахло смертью. И первые уже упали, И будто под ударом плети Вздымались лошади. Там Кали, Аид, Анубис, слуги Мары — Cошлись на поле в предвкушенье. И Бог повел свои отары К Бородино, на воскрешенье. вернутьсяЧигирин был резиденцией Богдана Хмельницкого. вернутьсяПальчатка – вручную формованный кирпич, сохранивший отпечатки рук (из него построена чигиринская крепость). |
