— Может, ты и права. Но если я отменю концерты, будут убытки. Придётся платить неустойки. А у меня — ты, семья Гали. Гале что, с грудным ребёнком на работу выходить? На что вы все будете жить? Я у вас сейчас единственный добытчик.

— Ничего, выкрутится Лёха, найдёт работу, — уверяла мать.

Вопреки поставленному диагнозу, Мария продолжала работать. Антидепрессанты не всегда помогали, иногда её охватывал такой мрак, что она не могла выйти из номера гостиницы. Бывало, что и приходилось отменять концерт. О своих проблемах она молчала, как партизан на допросе, и с лёгкой руки журналистов и критиков её окрестили взбалмошной и капризной, обвиняя в том, что она отменяет выступления по своей прихоти. А о том, что накануне она тряслась и умирала в панической атаке, знала только помощница Катя. Та была бы рада рассказать людям всю правду, но Мария запретила ей открывать рот.

Кое-как добившись улучшения, она дала несколько концертов подряд. После перерыва возобновились её встречи с Владиславой (Мария сама попросила взять паузу, пока была не совсем здорова).

— Маш, что с тобой? — спросила Владислава. — Ты сама не своя. У тебя какие-то проблемы? Может, я всё-таки могу помочь? Я знаю, ты у нас гордая, но, может, всё-таки позволишь тем, кому не всё равно, сделать для тебя хоть что-то?

— Владенька, помощь уже не требуется, — устало улыбнулась Мария, обняв её. — Всё уже утряслось, не беспокойся.

На её пути встретился хороший человек — Борис Михайлович Райтман, крупный бизнесмен и спонсор, вкладывающий деньги в музыкальные проекты. Он помог Марии выпутаться из крайне тяжёлой ситуации из-за отменённых концертов, выплатил за неё неустойки и взял на себя хлопоты по поддержке её дальнейшей карьеры. Это был большой знаток и любитель оперы, человек прекрасного художественного вкуса, образованный и тонкий, но при всей своей тонкости и культуре — вполне успешный делец, а в некоторых областях своего бизнеса — конкурент Владиславы. Он чем-то напоминал Марии отца — неуловимо, до дрожи в сердце и колючих предвестников слёз в уголках глаз. Как она скучала по папе! Как ей не хватало родительской мудрости, тепла, просто обнимающей родной руки и слов: «Ты умница, дочка. Всё будет хорошо». Увы, папина могила зарастала травой: мать посещала её всё реже и реже, а у самой Марии зачастую не было времени туда съездить и привести там всё в порядок. Хорошо, если ей удавалось попасть туда раз в год. Борису Михайловичу было за пятьдесят, седина уже посеребрила его волосы, но морщины ещё не избороздили его умное, высоколобое лицо. Он нашёл для Любови Григорьевны работу — устроил её в один из своих офисов помощницей на склад. Та тряслась и твердила, что ей на старости лет ни за что не освоить программу складского учёта, но хочешь не хочешь — а пришлось сесть за учёбу. Борис Михайлович обещал повышение, если она пройдёт обучение. Взял он к себе в фирму и Алексея, мужа Галины, и Мария теперь могла быть спокойна и за семью сестры, и за маму. У них был свой доход. Одной тяжестью на душе стало меньше.

Но оставалась другая: страх «выйти из шкафа». Она скрывала свои отношения с Владиславой, боясь, что часть публики не поймёт и отвернётся, что разорвутся контракты, связи  — по крайней мере, в России. В лояльности западного зрителя она не сомневалась, но мысль о потере связи с родиной вызывала в ней боль и ужас — вплоть до панических атак. Это было всё равно что услышать от родителей: «Нам не нужна дочь-извращенка. Уходи, у нас больше нет дочери». Папа умер, так и не узнав, мать тоже была не в курсе. О Владиславе она слышала, но, не вдаваясь в подробности, считала её просто знакомой из творческой тусовки, в которой вращалась Мария.

Однажды Мария сказала:

— Влада, я больше так не могу. Так нельзя. У меня чувство, что мы делаем что-то неправильное, дурное, потому что это происходит тайком. А открыться я не могу. Не готова. Я — публичная персона, и если я в таком сознаюсь... Начнётся чёрт те что. Меня заранее трясёт от этой мысли.

— И что ты предлагаешь? — мрачно нахмурилась Владислава. — Ты хочешь расстаться?

Это слово обрушилось, как топор гильотины, одним махом лишив Марию части души. Что-то вмиг умерло, и внутри стало пусто и холодно, как в морозную ночь среди чистого поля. Она ещё пыталась что-то объяснить, бормотала жалкие слова, сама понимая их ничтожество — и своё собственное тоже, но лицо Влады стало далёким, печальным, замкнутым и холодным. Мария ещё цеплялась за отношения, пытаясь в чём-то убедить то ли себя, то ли Владиславу, но бесконечно это продолжаться не могло.

— Всё, Маш, хватит метаться из стороны в сторону, мучить и себя, и меня. Пусть будет так, как ты изначально решила, — сказала Владислава. — Мы по-разному видим выход из ситуации, точнее, я вижу, а ты — нет. Чтобы и ты его увидела, нужно время, но я не знаю, есть ли оно у нас. Больше я тебя не побеспокою. Пусть у тебя всё сложится хорошо на выбранном тобой пути.

Что-то умерло внутри. Впрочем, не что-то — всё. Мария осталась живой марионеткой, которую дёргали за ниточки социальные связи, обязательства, работа. Всё утратило смысл, покрылось слоем пепла.

Через месяц её положили в больницу с рецидивом депрессии. Если в прошлый раз она перенесла болезнь практически на ногах, глотая таблетки и не переставая работать, то сейчас вариантов не было. Её накрыло беспросветно и глухо, просто парализовало. Отменились выступления, снова Борис Михайлович решал связанные с этим проблемы, а Мария беззвучно кричала на больничной койке, стиснув зубами уголок подушки с промокшей от слёз наволочкой.

Выкарабкивалась она из этого тёмного, сырого колодца отчаяния долго, не чувствуя особой причины жить дальше. Это особенно трудно — пытаться выжить, если не знаешь, зачем. Просто так? Она не могла просто так. Ей нужен был смысл, и Борис Михайлович его нашёл.

Он привёз Марию в детский онкологический центр. Там лечились и дети постарше, и совсем малыши, и наличие у них страшной, убийственной болезни рвало сердце в клочья. Сквозь горько-солёный ком в горле пробивался к небу вопрос: «Господи, они-то в чём провинились? За что Ты их так?!» Небо молчало в ответ.

— Маша, если ты не можешь найти причину жить и работать ради себя, работай ради них,  — сказал Борис Михайлович. — На лечение всегда нужны деньги, много денег. Подари этим малышам жизнь. У многих из них есть шанс вылечиться, но у родителей часто не хватает средств. Ты можешь помочь. Кого-то — спасти, кому-то хотя бы облегчить страдания. Ты искала смысл? Вот тебе вариант. Подумай, а завтра скажешь, что ты решила.

В глазах Марии стояли слёзы.

— Борис Михайлович... Так вы не только музыкальные проекты финансируете?

— Делаю, что могу, — сдержанно улыбнулся тот. — Предлагаю тебе присоединиться.

Решение, которое Мария приняла, угадать несложно. Перед её мысленным взглядом стояли глаза этих ребят, обращённые на неё с надеждой. Если она будет продолжать валяться в постели, во власти хандры и неразрешимого вопроса «быть или не быть?», вполне может случиться так, что вскоре родители будут плакать на их могилках. Если она не вытащит себя за волосы из болота, так и случится. От неё зависела их жизнь. Нужно было действовать, и как можно быстрее.

Её первый после болезни концерт состоялся спустя две недели после этого разговора. Почти все заработанные средства были отправлены на лечение детей, а себе Мария оставила только на самое необходимое — концертные платья, еду и прочие бытовые нужды. Врачи считали, что она не долечилась, но Мария думала иначе. Она долечивала себя работой и этим новым смыслом, подсказанным ей Борисом Михайловичем.

Эта совместная цель сближала их всё больше. Мария испытывала к этому человеку огромное уважение, тёплую благодарность, а в его глазах видела ласку, от которой становилось и хорошо на душе, и вместе с тем как-то не по себе. Её подозрение подтвердилось: Борис Михайлович сделал ей предложение стать его женой.

И она не нашла в себе сил сказать «нет», зная, что его огорчит отказ. Он слишком много сделал для неё, чтобы она могла позволить себе оказаться такой неблагодарной дрянью.