Тут распахнулись ворота конюшни, взвился на дыбы Сивка, необъезженный жеребец. Цокнул копытами, выбив искры из камней, какими двор царского терема вымощен, перемахнул через забор и был таков! Разглядев, кто на коне седоком, Вавила побелел лицом, схватился за сердце, и назад, на крыльцо мешком осел.

– Вот что делает… что делает… – простонал он. – Убьётся ведь и дитя не рождённое угробит…

– Не убьётся, не боись, царь–батюшка! Она сама, поди, на конской спине родилась, да пока за тебя замуж не вышла, с коня не слазила, ибо ноги под конские бока у неё сделаны – колесом. А вот ты слишком уж близко к сердцу всё принимаешь, – попенял Домовик.

– Так ведь на сносях она, нельзя такие скачки устраивать!

– Да что ты заладил: «На сносях, на сносях!», и что? Это хранцузские бабы, которые мамзелями числются, беременность болезнью считают, и все девять месяцев лечатся не понять от чего. И ты туда же? Молодец царица твоя, ибо склонность к физкультуре имеет, потому как с малолетства приученная!

– Так если б просто к физкультуре, я б так не волновался, она ж конным спортом занимается!

– Вот будешь так на бабу давить, она ещё и на лыжи встанет, – резонно заметил домовой.

– Да не давлю я, а забочусь.

– А я говорю, что давишь, ибо по–другому твои, незнамо откуда взятые десьпотизьмы не обозначить. И не о жене ты заботишься, а собственное спокойствие бережёшь. О том печёшься, чтобы согласно боязни твоей, кабы да абы, не стряслось чего. Ну, ходил же к волхву, он тебе что сказал? Что всё будет в порядке, и мать и дитя ещё долго жить будут, ибо планида у них безопасная. Сходи ещё раз, ибо если вера пропадает, её поддерживать надобно.

– И то верно, – кивнул Вавила. – Пойду, лишним не будет.

Обычно царь к волхву огородами бегал, так короче получалось, но сегодня по главной городской улице направился. Идёт, резные наличники рассматривает, палисадниками любуется. Петухи галдёжь устроили, на разные голоса кукарекают, друг с другом перекличку ведут – заслушаешься! Утро раннее, серое, только–только первый золотой луч над горизонтом прорезался, а народ лукоморский уже делами занят. Издали, с кузни перестук молотков слышится, соловьиными трелями да переливами пилы жужжат, дятлами топоры тюкают. Каких только звуков нет в Городище! Вот где–то корова мычит, а следом бабий голос: «А ну, пошла, пошла, непутёвая!». «Видно заартачилась рогатая красавица, в стадо идти не хочет, – хмыкнул царь, – сейчас за непослушание уму–разуму Бурёнку поучат!» И точно – тут же свистнула хворостина.

Идёт дальше, уж до городской ограды добрался, а сам по сторонам смотрит, каждую мелочь подмечает. «Э–эх, домов пустующих всё прибавляется. Уходят старики в светлый Ирий, а молодёжь всё больше уезжает. Эдак скоро народ лукоморский перестанет существовать как самостоятельная национальная единица. Надо б с послами иноземными контакты оживить, торговлю предложить в Лукоморье, да прочие народные промыслы организовать – какие в их землях избыток имеют, а у нас в дефиците. Пущай едут иноземцы, себе добра зарабатывают, да и нам польза с того большая. Чем парни да девки в заграницы шастать будут, мы эти заграницы сюда привезём»…

Так, размышляя о делах управленческих, о судьбе Лукоморского государства, да о будущем народа лукоморского, миновал царь городскую ограду. Не отвлекаясь от дум, машинально кивнул дружинникам воеводы Потапа, стоящим в карауле на городских воротах. Добры молодцы, бравые дружинники, вытянулись, копьями оземь стукнули, лаптями щелкнули – любо дорого посмотреть! Царь на минуту от дум отвлекся, выправкой залюбовался, да зацепился взгляд за заплату на рубахе одного из богатырей. Мимоходом отметил, что дружине форму новую нужно справить, сегодня же мастериц швейного дела за работу посадить. Ведь если наплыв иноземных мастеров да торговцев намечается, а перед этим, естественно, посольства контакты налаживать приедут, то и встречать надобно их достойно. А у Потапа в дружине кто во что горазд, тот так и выряжен. Где ж такое видано: дружинники – и в лаптях? Как бы не расслабились, не разжирели богатыри лукоморские, пока хызрыры сидят у себя в степи, ностальгией мучаются, о былых грабежах да разбоях вспоминают.

Неспешно прошёл полями, мимо пруда к лесу вышел. Встал на опушке, по сторонам посмотрел – нет никого. К берёзе спиной прислонился, кору рукой потрогал – корявая. Хмыкнул: корявины, если присмотреться, точь в точь лицо Урюка Тельпека, хызрырского князя, напоминают.

«Да, смирными стали соседи, скучно даже. А куда им деваться? С Кызымкой моей шибко не поворуешь, не поозорничаешь», – подумал Вавила, а вслух посетовал:

– Э–эх, где вот носится Кызымка эта?

– Да тут где–то была, только что мимо пронеслась, да ужо поди полцарства проскакала, – раздался скрипучий голос сверху. Поднял голову царь и видит: Леший на дереве сидит, рядом Лешачиха. Леший лапы сучковатые выставил вперёд, на них моток ниток натянут, а супруга нитки в клубок сматывает. Вот если не знать, так можно подумать, что пряжу развесили сушиться. Леших от веток не отличишь, они хоть на берёзе, хоть на сосне, хоть на каком другом дереве притаиться могут.

– Вот ведь неуёмная, – вздохнул царь–батюшка, – в постели лежать надобно ей больше, сил перед рождением наследника набираться.

– А ты почём знаешь, что наследник у тебя будет? – проскрипел Леший. – А может, опять девка? Или, того интереснее, снова три, а то и четыре – крупным, так сказать, оптом?

– Тьфу на тебя, накаркаешь ещё! – Отмахнулся Вавила. – Волхв камни гадальные кидал, сказал – сын народится.

– А на что спорим, что дочь?

– А на что спорим, что сын?

– Да хватит вам, тоже мне, поперешные нашлись, – сердито прикрикнула Лешачиха. – Сын, дочь, какая разница? Кого Род даст, того и нянчить будем всем колхозом. Тоже мне, моду взяли, чуть что – сразу спорить!

– И то верно, – согласились спорщики, хорошо зная тяжёлый нрав и не менее тяжёлую лапу жены лесного хозяина.

Вавила нагнулся, травинку сорвал, сунул в рот и пожевал задумчиво. Мысли его вокруг забот государственных вертелись. Посмотрел он на леших, да и говорит:

– Я вот что думаю, Леший, как бы мне послов иноземных в страх ввергнуть, да чем бы удивить?

– А что думать? Привези их в лес, брось на денёк–другой, а я попужаю. И сам развлекусь, и для государства польза – забоятся войнами на Лукоморье идти. А ежели, сдуру, и пойдут войной иноземцы, то в лес точно не сунутся, а нашим партизанить потом вольготно будет.

– Ну, просто ума палата, – сердито проворчала Лешачиха. – Ты у нас, давай, ещё парк ужасов в лесу устрой… – скривилась она, мотая клубок. – А Водяной, соответственно, аквапарк сооружать кинется… А у Кощея, во дворце хрустальном для полной комплектации комнату смеха организуйте…

– Почему это комнату смеха? – хором спросили Леший и Вавила.

– А потому, что ваши иноземцы, как сквозь стены хрустальные рожу Кощееву узрят, особливо, то выражение, с каким он на змеёныша смотрит, так со смеху помрут. А уж как змея вашего головастого увидят, когда его Дворцовый с ложечки кормит, так и вовсе, как твоя супруга по–хызрырски лопочет, придёт им однозначный «кирдык»!..

– Да я ж пока думаю, – пошёл на попятную Вавила, однако для себя отметив, что рациональное зерно в Лешачихином ворчание всё же есть. – Боюсь я, как бы царице родить не приспичило. Вот окажется посреди поля, одна…

– Обижаешь, царь–батюшка, – проскрипел Леший. – Да разве ж можно в Лукоморье одному остаться? Тут у нас ни днём, ни ночью такого случиться не могёт. Все всегда на виду, всё просматривается вдоль и поперёк, каждое слово у всех на слуху, а каждое дело, либо какое другое действо, как на ладони, со всех сторон видным делается.

– И то верно, – впервые согласилась с мужем Лешачиха. – На лугах луговики, а в полях полевик с межевичками зажигают, водяной, русалки, берегини в каждом дереве. А прочие? А тут ещё и мыши, и пичуги небесные, да любой зверь лесной или гад водный – все за царицей присматривают. Случись что, не дай Род, тут же сообщат, вмиг тревогу поднимут до самого Ирия. Нас всех уже Домовик твой упредил, с ситуацией ознакомил. Али думаешь, мы вот на краю леса, на самой опушке для собственного удовольствия сидим? Тоже, за бабой твоей, на лошадях помешанной, наблюдаем.