- Спасибо большое, но я далеко живу.
- А я не спешу.
- Посидели бы еще.
- Чувствую себя неважно. Да и вы, по-моему, тоже. Поедем? Киреев назвал свой адрес, и они поехали. Оба молчали. Софья не понимала, какая сила заставила ее вдруг резко распрощаться с Аллой, чтобы затем предложить этому странному человеку, одним словом смутившему Алекса и определившему автора картины, довезти его до дома? Не меньше был удивлен Киреев. Он нравился женщинам, не прилагая для этого никаких усилий, - десять лет назад. После ему приходилось пускать в ход все свое красноречие, чтобы привлечь внимание женщины, справедливо считая, что слабый пол любит ушами. Но сейчас Киреев меньше всего хотел кому-нибудь понравиться. Даже такой красотке. К тому же он не очень комфортно чувствовал себя в этой иномарке. А улицы Москвы утопали в огнях. Было поздно, но москвичи гуляли вместе с детьми. Молчание явно затягивалось. Софья начинала злиться - и на себя, и на этого чудака, сделавшего вновь счастливой Аллу.
- Я люблю ночную Москву, - заговорила первой Софья. - А наступят теплые дни - здесь просто столпотворение будет.
Киреев молча кивнул. Они опять замолчали.
- Может, вы меня высадите? Вон и метро, - неожиданно попросил Софью Киреев.
- Что ж, как хотите. Воля ваша, - Воронова не скрывала раздражения.
- Не обижайтесь. Ваш "Мерседес"...
- Это "БМВ", - сухо поправила его Софья.
- Серьезно? Впрочем, я ничего не понимаю в марках машин. Так вот, ваш "БМВ" и я согласитесь, мы вместе странно смотримся. - И он улыбнулся, как в прошлый раз у Аллы - широко и по-детски доверчиво.
Он уже выходил из машины, когда она вдруг спросила:
- А откуда вы знаете Маслова? Он же не широко известен.
- Маслова? Кто же у нас еще шпателем картины малюет? И кому так удаются маленькие домики со светящимися окошками в глубине темного леса? Ну и наконец, Виктор мой хороший друг, - и с этими словами он исчез в толпе.
Пройдя метров пятьдесят, Киреев остановился и оглянулся. Машина стояла на месте. Он увидел, как Софья вышла из машины, как к ней подошли парень и девушка. Все трое поочередно поцеловались и стали беседовать, весело смеясь. Все трое яркие, красивые, нарядно одетые. И он - в потрепанных джинсах, свитере, в этой нелепой куртке и с холщовым мешком. Совсем другой мир! Мир, в который еще недавно он так рвался. Киреев вздохнул. Это был вздох пусть легкой, но все-таки грусти. Той грусти, которая посещает человека, когда он прощается с мечтой, пусть даже больше не зовущей за собой.
Киреев не мог знать, что Софья, разговаривая с друзьями, видела одинокую фигуру в белой куртке. Ей почему-то было приятно, что он стоит и смотрит на нее. А в том, что Михаил оглядывает не Пречистинку, а смотрит на нее, Воронова не сомневалась.
Глава четырнадцатая
Хороший сон приснился в ту ночь Кирееву. Обычно он забывал, что ему снилось, оставались только смутные ощущения, некие обрывки образов, колыхание теней. А этот сон проявился как снимок. Но, самое главное, Михаил Прокофьевич впервые проснулся с ощущением радости - впервые за много месяцев. А сон был и впрямь чудесный. Ему снилась речка. Не широкая - от одного берега до другого не более пятнадцати шагов. Не глубокая - по пояс. Огромные и спокойные ивы росли вдоль речки, образуя что-то вроде зеленой крыши, сквозь которую пробивались солнечные блики. Блики играли на темной воде - не быстрой и не медленной, по крайней мере, рано упавшие желтые листья ив, похожие на остроконечные лодочки, плыли по речке не медленно и не быстро. Листья не вертелись в водовороте, а плавно покачивали своими острыми носиками. Сверху казалось, а Киреев видел во сне речку как бы сверху, что листья не плыли, а неспешно парили в воздухе. Вода чудилась темной, даже черной от густой тени вековых ив, на самом деле она была удивительно прозрачной. Если всмотреться, можно без труда полюбоваться белыми камешками в крапинку, крошечной рыбкой, проплывающей меж гибких и тонких стеблей редких, но очень крупных кувшинок. Самое интересное, и это Киреев отчетливо запомнил: тихая и светлая речка несла свои прохладные струи не в поле или дремучем лесу. К более высокому левому берегу вплотную примыкали сады и огороды. От каждого к воде вели земляные ступеньки, по которым можно было спуститься к маленькому мостику. Некоторые из мостиков почти утонули в воде. Последний фрагмент киреевского сна: бурый листок, плывуще-летящий в бликующей воде, цепляется за покрытую зеленью доску мостика. Он на мгновение прервал свое движение, но вода не останавливала свой бег ни на секунду, и вскоре листок продолжил полет, присоединяясь к другим листьям-лодочкам - бурым, желтым, зеленым.
Киреев проснулся, но глаза ему открывать не хотелось. На душе было спокойно и хорошо. Болезнь, недавняя поездка в Тамбов, находка на Волжском бульваре и даже красивая девушка Софья в эти несколько минут после пробуждения стали как бы сном: снилось и забыл. А вот сон, чудесный, светлый, был так же реален, как подушка, чье тепло и мягкость он чувствовал затылком. Кирееву пришла в голову мысль о том, что сон действительно имеет право на такое же признание, как и реальность. Впрочем, а что такое реальность? Эти деньги, найденные им под скамейкой, разве они реальны сейчас для него? А вдруг они приснились ему? Как приснилась та девушка, Софья. Ее огромные синие глаза, нежный рот, пульсирующая жилка на тонкой шее - не сон ли все это? С другой стороны, разве не реально то чувство радости, что навеял ему приснившийся сон? И где-то на белом свете есть эта речка, этот мостик, и лист плывет по реке, и синее небо, отражающееся в воде. Разве не реально синее небо?
И вообще, Киреев с недавних пор стал все чаще задумываться над тем, что такое реальность. К примеру, все чаще ему вспоминалось новоюрьевское детство. Но Михаилу Прокофьевичу было трудно понять, какой Новоюрьевск, город его детства, более реален. Тот, что он помнил - с большими домами, деревьями до неба, заповедными уголками, город, в котором гораздо значимее были запахи, чем конкретные ощущения, или Новоюрьевск снов - хороших, грустных, оставлявших после себя щемящее чувство потери? Наконец, был реальный Новоюрьевск, в котором жила его сестра, город грязный после дождя, пыльный в зной, с маленькими неказистыми двухэтажными домиками и кучей "близнецов" - панельных пятиэтажек, пухом от тополей, с разбитым асфальтом и вечным ремонтом теплотрасс. И постепенно эти три города - с одним названием, но разные по сути - стали сливаться для него в один. Реален ли был этот Новоюрьевск? Киреев был убежден: да, реален. Грустно, конечно, что некогда аккуратненький, чистый и уютный городок стал грязным и неухоженным, что людские апатия, разброд в душах перенеслись на городские улицы. Но ведь этот Новоюрьевск тоже был на белом свете. Неужели он навсегда исчез вместе с тысячами людей, переселившихся из своих квартир на городское кладбище? Неужели взгляд маленького белобрысого мальчика, смотревшего на окружающий мир широко открытыми от удивления и восхищения глазами, имеет меньшее значение, чем взгляд бородатого сорокалетнего мужика, не очень удачливого в этой жизни и уже ничему и никому не удивляющегося.
Впрочем, пора было открывать глаза. За окном шумел, смеялся и сердился, переживал, отчаивался и надеялся огромный город. Странная судьба досталась этому городу. Одни люди его страстно любили, другие не менее страстно ненавидели, но почему-то и те и другие мечтали в нем жить. Тех, кому это удавалось, в России называли счастливчиками. Киреев себя счастливчиком не считал. Те надежды, что он возлагал на переезд в Москву, по большому счету не сбылись, но Киреев не ругал столицу, полагая, справедливо или нет, ее просто не своим городом. И хотя у Михаила Прокофьевича были в Москве любимые места, такие как Коломенское или Большой Трехсвятительский переулок, но даже их он любил посещать вечерами, когда иссякал дневной поток людей. Ему больше нравилась Первопрестольная времен до пожара 1812 года, с дворянскими усадьбами в центре города, сотнями церквей и церквушек, малиновым звоном, разносившимся над тысячами садов и чистых речек и ручьев. Об этой Москве Киреев читал в книгах, но представлял ее отчетливо, будто сам жил в то время. И бывало, гуляя по переулкам в районе Покровки или Кузнецкого Моста, он пытался представить эти места Москвы лет двести тому назад. "Наверное, я просто очень поздно родился на свет. И в этой жизни, и в этом городе я чужой. Вот и все", - думал тогда Киреев. Но ему и в голову не могло прийти, что из Москвы можно взять и уехать. Да и куда? В Новоюрьевск, где в единственной газете "Наш путь" журналистам по полгода не платят зарплату? В соседний Старгород, где учителя единственной школы, чтобы прокормить себя и свои семьи, после уроков спешили на огороды? И вот сегодня, сейчас, когда он лежал с закрытыми глазами и радость и покой, навеянные ночным сном, уступали место реалиям нового дня, врывавшимся в его дом вместе с шумом улицы, Киреев вдруг остро-остро захотел не возвращаться в эту реальность. Тем более что ему уже стала понятна вся призрачность данной реальности. В этот самый момент так и не ставшая для Киреева близкой Москва превратилась для него в символ той жизни, в которую чья-то холодная и насмешливая воля однажды погрузила его и из круговерти которой выхода не было. И ему захотелось на свободу. * * *
