– Еще минута, и я не выдержал бы, – пояснил Маккиннон.

В ту ночь, которую Лароуз хорошо запомнил, он спал между матерью и отцом. Запомнил он и следующую ночь. Но он не помнил, что произошло днем.

Ландро и Эммалайн сожгли ружье, зарыли в землю патроны. На следующий день они решили пойти по тому же пути, что и олень. На земле между двумя домами было полно лесной малины. Особенно много ее росло на прогалине, расчищенной огнем, вспыхнувшим после удара молнии. Та попала в один из дубов. Жар проникал под кору, проходя от ветвей в корни, пока дерево не выдержало этого и не лопнуло. Огонь уничтожил деревья вокруг дуба, но дождь быстро остановил начавшийся пожар. Примерно в миле от места, где стояло это дерево, провела детство мать Эммалайн. В старые времена люди защищали свои права на землю, расставляя на ней межевые столбы. Однажды устанавливавший их землемер пропал. Хотя дно озера, тихого и глубокого, находящегося в центре земель, где он работал, обшарили баграми и бреднями, его тело так и не нашли. Многие фермеры, в жилах которых текла индейская кровь, унаследовали тут небольшие участки, но ни один из них не был достаточно велик, чтобы построить дом. Поэтому здесь царила чересполосица, и земли были заброшены – за исключением ста шестидесяти акров надела, первоначально принадлежавшего матери Эммалайн, который она целиком переписала на имя дочери. Поговаривали, что в окружающих лесах живут духи, и немногие, за исключением Ландро и Питера, отваживались здесь охотиться.

Деревья были одеты в яркие уборы: сумах – в пурпур, березы – в золото. Иногда Ландро сам нес сына, иногда передавал Лароуза жене. Они не говорили и не отвечали на вопросительные взгляды Лароуза. Они прижимали его к себе, взъерошивали ему волосы, целовали в сухие, дрожащие губы.

Нола видела, как они вместе с мальчиком пересекли двор.

Что они здесь делают и зачем его принесли?

Она выбежала из кухни и толкнула Питера в грудь. Утро выдалось тихим, но теперь с тишиной было покончено. Она велела мужу заставить непрошеных гостей убраться с ее земли ко всем чертям, и он, погладив ее по плечу, обещал, что так и поступит. Она яростно отпрянула. Черная бездонная трещина между ними теперь, казалось, пролегла навсегда. Его пугало то, что творится с женой, но когда он подошел к двери, в которую постучали, в нем не было злости – ну разве она была совсем небольшой, – а кроме того, они с Ландро были друзьями, куда бóльшими, чем их жены, сестры по отцу, и инстинкт дружбы в нем еще был силен. Ландро и Эммалайн привели с собой сына, совсем непохожего на Дасти и в то же время сильно его напоминающего – так, как это свойственно пятилетнему малышу. Та же любознательность, та же самоуверенность, та же доверчивость.

Ландро медленно поставил мальчика на крыльцо и спросил, нельзя ли им войти.

– Нельзя, – ответила Нола.

Но Питер распахнул дверь. Лароуз сразу посмотрел на Питера, потом с нетерпением заглянул в гостиную.

– Где Дасти?

Лицо Питера опухло и выглядело усталым, но он сумел ответить:

– Дасти здесь больше нет.

Лароуз разочарованно отвернулся, а затем указал на коробку с игрушками, задвинутую в угол, и спросил:

– Можно поиграть?

Нола не нашла, что ответить. Она тяжело опустилась на стул и смотрела, сначала рассеянно, потом все более увлеченно, как Лароуз достает одну игрушку за другой и играет с ними: серьезно, неловко, неповторимо, смешно, всепоглощающе увлекаясь каждым новым предметом.

С верхней ступеньки лестницы забытая Мэгги наблюдала за всем, что происходило. Оба мальчика родились в начале осени. Обе матери не торопились отдавать их в школу, считая, что для учебы они еще слишком малы. Когда мальчики играли вместе, Мэгги верховодила ими, заставляя изображать слуг, если она была королевой, или собак, если была повелительницей зверей. Теперь она не знала, что делать. Не только в игре, но и в обычной жизни. Ее до сих пор не пускали в школу. Если она плакала, мать плакала еще громче. Когда она не плакала, мать называла ее бессердечной зверушкой. Поэтому она просто наблюдала с покрытых ковром ступенек, как Лароуз играет с игрушками Дасти.

Через некоторое время взгляд Мэгги ожесточился. Она ухватилась за стойки перил, как за прутья тюремной решетки. Здесь не было Дасти, чтобы защитить свои игрушки, чтобы делиться ими, только если он хочет, чтобы безраздельно обладать оранжево-розовым динозавром, любимыми модельками автомобилей, миниатюрными джипами. Ей хотелось вихрем ворваться в гостиную, раскидать игрушки по полу. Пнуть Лароуза. Но мать и без того сердилась на нее за то, что она пререкалась с учителем, и ей полагалось сидеть запертой в своей комнате.

Ландро и Эммалайн все еще стояли в дверях. Никто не попросил их войти.

– Вам что-нибудь нужно? – спросил Питер.

Он всегда спрашивал, чем может помочь тому, кто к нему пришел, но только Нола поняла, как грубо на сей раз прозвучали его слова, какая невероятная печаль в них скрывалась.

– Чего вы хотите?

Они ответили просто:

– Теперь наш сын станет вашим.

Ландро поставил на пол небольшой чемодан. Сердце у Эммалайн разрывалось. Она поставила еще одну сумку у входа и отвела взгляд.

Ему пришлось объяснять, что означают слова «Наш сын станет вашим», а потом повторить снова.

Пораженный Питер разинул рот.

– Нет, – сказал он. – Я никогда не слышал ни о чем подобном.

– Это старый обычай, – ответил Ландро.

Он проговорил это очень быстро. Можно было многое добавить, чтобы пояснить их с женой решение, но он больше не мог говорить.

Эммалайн взглянула на сестру, которую недолюбливала. Потом, не издав ни звука, она подняла глаза и увидела Мэгги, прильнувшую к перилам. Злое кукольное личико девочки поразило ее. Пора отсюда уходить, подумалось ей. Она резко шагнула вперед, положила руку на голову сына, поцеловала его. Лароуз, поглощенный игрой, погладил ее лицо.

– Позже, мама, – сказал он, копируя старших братьев.

– Нет, – снова сказал Питер, делая отрицательный жест рукой. – Так не пойдет. Заберите…

Затем он посмотрел на Нолу и увидел, что выражение ее лица изменилось. Оно стало мягким. А еще в нем проступила жадность. Казалось, она отчаянно цепляется за этого ребенка, что заставляет ее наклоняться к нему все ниже и ниже.

Ближе к вечеру Нола приготовила суп и поставила обед на стол, сохраняя при этом очень сосредоточенный вид. После каждого привычного действия она словно забывала, что следует делать дальше, и ей приходилось собираться с мыслями, чтобы найти тарелки, достать масло, нарезать хлеб. Лароуз начал медленно есть суп. Потом, неуклюже держа нож, намазал маслом хлеб. Он умеет вести себя за столом, подумала Нола. Его присутствие успокаивало и в то же время вызывало нервозность. Он был Дасти и вместе с тем казался противоположностью Дасти. Питера одолевало смущение. «Это невероятно, – подумал он. – Я до сих пор в шоке». Мальчик привлекал спокойствием и самообладанием, неуемным любопытством, но когда Питер понял, что ему нравится за ним наблюдать, то почувствовал муки совести, как от предательства. Он говорил себе, что Дасти не обращает на это внимания, что это не может его волновать. Он также понимал: Нола не возражает, чтобы ей оказали помощь таким способом, но не мог сказать, восприняла ли она этот немыслимый дар как проявление благородства, или считает, что отсутствие ребенка со временем заставит сердце Ландро истекать кровью.

– Отведи его в ванную, – сказала Нола.

– Тогда… Ну ладно.

Они обменялись вопросительными взглядами. Потом оба решили не класть его в кровать Дасти. Кроме того, Лароуз дважды спрашивал о матери и принимал объяснения. На третий раз, однако, мальчуган повесил голову и заплакал. Он еще никогда не разлучался с матерью. Теперь она ушла, и он был в недоумении. Мэгги гладила его по голове, подсовывала игрушки, всячески развлекала. Казалось, девочка смогла его успокоить. Она спала на старой бабушкиной резной двуспальной кровати. Там было достаточно места. «Я не могу с ней сейчас разговаривать», – сказала Нола, поэтому Питер просто принес чемодан и полотняную сумку с чучелами животных и игрушками в комнату Мэгги. Дочери он сказал, что у нее будет вечеринка с ночевкой. Питер помог Лароузу почистить его мелкие молочные зубки. Мальчик сам разделся и надел пижаму. Он был худее Дасти. На лбу волосы свисали мягким чубчиком и были немного темней, чем у Мэгги. Питер уложил его в постель. Мэгги стояла в нерешительности. Ее длинная ночная рубашка из белой фланели висела, словно колокол, вокруг лодыжек. Она откинула одеяло и залезла в постель. Питер поцеловал их обоих, пробормотал что-то и выключил свет. Закрыв дверь, он почувствовал, как сходит с ума, но горе ощущалось уже по-другому. В его сознании все смешалось.