И вдруг пронзила боль в груди: «Ведь ненадолго же эти большевики пришли. Ведь есть ещё разумные-то люди в России. И что тогда…» Дальше думать было страшно.
Небольшой отряд красноармейцев неделю находился в селе. Потом он исчез. Константин Иванович проводил вместе с Перельманом ревизию фабричных складов, описывали наличную мануфактуру. На фабрике началось воровство льняной ткани. За аршины ткани можно было получить у крестьянина и молоко, и мясо, и муку. Но этих аршин у людей не хватало. И голод круто затягивал пояса.
Кладовщики встречали ревизоров с угодливыми улыбками. Рабочие смотрели зло и враждебно. Григорьев слышал за своей спиной: «Жидовский прихвостень». Исаак это тоже слышал. Сказал, криво усмехнувшись: «И через это надо пройти».
Было воскресенье. В обед к Григорьевым постучали. Константин Иванович открыл дверь. На пороге стоял, смущённо улыбаясь, Перельман. Константин Иванович засуетился, явно не готовый к этому нежданному визиту. Появилась Катенька. Окинула оценивающим взглядом гостя. На лице её появилась доброжелательная улыбка. Константин Иванович переводит удивлённый взгляд с Перельмана на жену. И не узнаёт свою Катю, всегда строгую с малознакомыми мужчинами. А тут глаза засверкали, щёки зарделись. И Перельман предстал сейчас в совершенно новом обличии: отутюженный и побритый. Борода ухожена. Черный костюм и галстук, между прочим, тоже в горошек. Перельман говорит смущённо: «Вы уж извините. День воскресный так долго длится. А я здесь всем чужой. Дай, думаю, зайду. Всё-таки соратники по службе».
– Конечно, конечно, – заговорила торопливо Катенька – как раз к обеду.
– И вы уж не обессудьте, – Исаак достаёт из затертого портфеля бутылку «P. A. Smirnoff» и следом коробку шоколадных конфет от Георга Штуде.
– О, это из царских закромов. Я знаю, Георг Штуде – эстонский кондитер. Поставлял шоколад и марципаны ко двору нашего, – Константин Иванович смешался, хохотнул, – бывшего…
– Да, считайте из царских закромов, – Исаак мягко улыбнулся, – был нынче в Ярославле. В гостинице «Бристоль» встречался с товарищем Нахимсоном. Оттуда и Георг Штуде. Говорил я с Семёном Михайловичем, мол, учителя без работы нынче. А он мне: вот покончим с белочехами, займёмся ликбезом. А вашей учительнице передайте. И даёт мне коробку конфет.
Исаак протягивает коробку Кате. Катя, смущённо оглянувшись на мужа, принимает подарок.
– А что, Нахимсон разве знает обо мне? – спрашивает она.
– Нахимсон знает про всех и всё. Работа у него такая. Он же нынче председатель Ярославского губисполкома —усмехается со значением гость. Константин Иванович, наблюдая эту сцену, нежданно почувствовал укол ревности. Уж больно восторженно смотрела его молодая жена на Перельмана.
– Ну, проходите Исаак… – тут Константин Иванович сбился, Боже, он же до сих пор не знает отчества Исаака. Как-то так случилось, Перельман представился в первый день знакомства: «Исаак Перельман, комиссар. Назначен на вашу фабрику. Начнём с финансов, гражданин Григорьев, Константин Иванович». Так и пошло. Но больше Константин Иванович не слышал в свой адрес ледяного слова «гражданин», только «Константин Иванович». А Перельман – без приставки «комиссар», просто – Исаак. Но вот сейчас, при жене не может он, Константин Иванович, сказать просто Исаак.
– Исаак Львович, – гость мгновенно понял замешательство хозяина.
– Да, да, Исаак Львович, как раз к обеду. Чем богаты, тем и рады. Катенька, там у нас рыжички солёные к Смирновской водочке, что из царёва погреба.
Константин Иванович вдруг сам себе не понравился. Уж больно сладко запел. И Исаак как-то странно улыбается. А Катя уже докладывает Исааку: «На первое у нас щи постные, уж не обессудьте, Исаак Львович». Исаак весело прерывает звонкий девичий голос: «Конечно, конечно. Я ж на знатных комиссарских разносолах сижу. А вы меня щами постными потчуете».
– Но Катя не слышит Исаака: «На второе курица запеченная, – и вдруг, сникнув, добавляет: Константин Иванович выменял курицу на штиблеты неношеные».
– Да, малы они мне стали, – будто оправдываясь, говорит Константин Иванович.
А Катя перебивает его: «А на третье»…
Константину Ивановичу хочется сказать свою семейную присказку: «На третье – битки в дверях и гуляш по коридору». Но слышит голос жены: «преснушки с картошкой».
– Ой, а что это? – спрашивает Исаак. И усмехнувшись, – в «Бристоле» нас этим не кормят.
– А что подают нынче в гостинице «Бристоль»? Бараньи отбивные в креольском стиле? – Катенька совсем расшалилась. И строгий взгляд мужа её не останавливает.
– Последний раз я ел бараньи отбивные под белым соусом бешемелем или вилеруа по-английски в 1907 году, в Лондоне. Пятый съезд РСДРП. Боевая дружина по охране съезда.
– Да, – Катя становится серьёзной, – Вы жили в Лондоне? Говорите по-английски?
– Конечно, без этого нельзя. А потом – нелегальное положение. Потом тюремная баланда пять лет. Там уж не до соуса вилеруа.
Молча уселись за стол. Катя начинает рассказывать Исааку, что преснушки – это пироги из пресного теста с картофельной начинкой.
Константин Иванович достаёт из буфета бутылку шампанского. Говорит:
– По такому случаю – из старых запасов, Абрау-Дюрсо.
– Поди, ещё Голицынское[9],– улыбается Исаак.
– Иного не держим, – с той же улыбкой отвечает Константин Иванович.
– Расскажите, это очень опасно, охранять съезды? А за что тюрьма? – Катя напряженно смотрит на Исаака.
Константин Иванович останавливает взглядом жену.
– Нет, нет. Теперь в этом никакой тайны нет. Но сначала, – Исаак показывает глазами на пустые рюмки.
– Вот Вы, любезнейший, и займитесь шампанским, – Константин Иванович подаёт Исааку бутылку Абрау-Дюрсо, – а я уж, по-простецки, займусь водочкой.
– Ой, ой, Константин Иванович, не такой уж Вы и простачок, – отзывается весело Исаак.
– Конечно, любезнейший Исаак Львович, простота хуже воровства. Но времена-то какие. Надо приспосабливаться.
Константин Иванович ловит испуганный взгляд жены.
– Константин Иванович, никто Вас не заставляет надевать посконную рубаху. Я вот, глядя на Вас, надел парадный вицмундир. Кстати, и Владимир Ильич Ленин не в лаптях ходит.
– А почему Ульянов стал Лениным? – невинно спрашивает Катя.
– История такова. Но про это позже. За встречу, – Исаак поднимает бокал с шампанским. За ним бокалы подымает супружеская чета.
– Так вот, про Ульянова, – Исаак улыбнулся. – О, эта смешная история. Владимир Ильич вернулся из ссылки и стал готовиться к выезду за границу. Он очень сомневается, что царская охранка оставит его в покое. Были серьёзные опасения, что департамент полиции станет тянуть с выдачей загранпаспорта «неблагонадёжному» Ульянову. А у Надежды Константиновны Крупской, это жена Ульянова, – Исаак уверен, что имя «Надежда Константиновна» ничего не говорит хозяевам застолья, – был хороший знакомый, математик-экономист Сергей Ленин. Он обещал Владимиру Ильичу достать паспорт своего отца. Попросту, украсть. Отец, помещик, правоверный монархист, никогда бы добровольно не отдал свой паспорт смутьяну Ульянову. К этому времени Ленин-старший был тяжело болен и вскоре скончался. Сергей Ленин сдержал свое слово, передал Ульянову паспорт отца. Вот так Владимир Ульянов стал Владимиром Лениным. Конечно, в документе были произведены подчистки, в частности, изменена дата рождения, поскольку «настоящий» Ленин был на 43 года старше «поддельного».
Исаак Перельман замолчал. Потом проговорил:
– Насколько мне известно, большевики Сергея Ленина расстреляли. А вот ворованный паспорт вошёл в историю революции.
– А Вы разве не большевик? – настороженно спрашивает Катя.
– Я – левый эсер, – строго говорит Исаак. – И с большевиками у нас не всё просто. Сегодня воскресенье. Давайте не будем о политике. Впрочем, от политики не уйти. Два слова о прошлом. Первое моё боевое крещение – первый съезд РСДРП. Он проходил весной 1898 года в Минске на берегу реки Свислочь, в доме, который снимал Павел Румянцев. Съезд проходил нелегально под видом празднования дня рождения Ольги Румянцевой – жены Павла Румянцева, бывшего народника, подпольщика. Сам он в заседаниях съезда не участвовал, чтобы не привлекать внимание полиции, у которой он был под надзором. В одной из комнат, которые он снимал, 1 марта в 10 часов утра собрались революционеры. Председательствовал на заседаниях врач по профессии – Б. Эйдельман. В доме был накрыт праздничный стол, стоял самовар, лежали игральные карты, были открыты окна, и топилась печь. Окна – чтобы сбежать при появлении жандармов, а печь – чтобы сжечь документы. Вот тогда я и выбрал этот опасный путь. Потом Нерчинская каторга. Там же отбывала срок Мария Александровна Спиридонова[10]. В 17-ом году она была освобождена указом Александра Фёдоровича Керенского. Позже Мария Александровна обо мне побеспокоилась. И вот я здесь.
