– И убивали? – тихо спрашивает Катя.

Перельман замолчал, притушил немного фитиль керосиновой лампы. Тяжелая тишина заполнила комнату.

– Жандармский полковник в Киеве. За что и каторга. А остальное – для будущих борзописцев.

И опять тишина. Потом Константин Иванович слышит какой-то чужой, незнакомый, странно пронзительный голос Исаака: «Крестьянство – не только материал для истории, не только пережиток известного строя, подлежащий социальной трансформации и даже уничтожению как класс, но класс будущего, жизнеспособный и устойчивый исторически класс, несущий миру и новый строй, и новую правду».

– Это кто? – смущённо спрашивает Константин Иванович.

– Спиридонова Мария Александровна, –  звучит глуховатый голос. –  А у Ульянова я взял только одну фразу: «Это архиважно». Большему – учиться у него нечему.

Выпили ещё по рюмке «Смирновской». Исаак похвалил солёные рыжики.

– Да вот ещё, –  Исаак лёгок и доброжелателен, будто и не было недавнего мрачного разговора. –  Тут недавно полистал Семевского «Очерки русской истории», там тоже одна дама угощала известного царедворца Виллима Монса «рыжечками меленькими в сулеечке». Так то были голландские золотые червонцы. Взятка эта дорого обошлась Монсу – плаха на Троицкой площади Петербурга.

На мгновенье повисла тяжелая тишина. Как-то не ко времени вспомнил гость о смерти. Но раздался веселый голос Кати, и напряжение спало:

– А вот напоследок скажите мне. В Ярославле власти: Семён Нахимсон – председатель Ярославского губисполкома. Закгейм – председатель Ярославского горисполкома. И Вы у нас комиссар, Исаак Львович Перельман. В Гаврилов-Яме не последний человек.

Константин Иванович весь сжался от страха. Катерина совсем сорвалась с катушек.

– Молодец, Катенька, –  захохотал Исаак. Это Вы ловко подметили. Впрочем, такова сегодняшняя реальность. Вам знаком такой поэт Александр Блок, из символистов? Вот его строчки: «Ведь жизнь уже не жгла – чадила. И однозвучны стали в ней слова свобода и еврей».

– Да точно сказано: «жизнь сегодня – чадит», –  проговорила довольная собой Катя. Она не смотрела в сторону мужа. Поглощена была полностью гостем.

– И когда жизнь начинает чадить, приходите вы, –  задумчиво продолжает Катя.

– Чадила жизнь – это вчера. Сегодня она бьет ключом, – гаденько, как показалось Константину Ивановичу, захохотал Перельман.

Допили шампанское.

– Как в старые времена, –  проговорил умиротворённо Константин Иванович.

Исаак ушёл за полночь. «Какой мужчина», –  слышится задумчивый голос Кати. Она рассматривает себя в зеркале. Константин Иванович вдруг улавливает в словах жены какие-то новые, тревожащие его ноты. И у него тоскливо заныло сердце.

А наутро Катя решила непременно зайти в библиотеку, посмотреть, нет ли там этого Александра Блока. И ещё подумала: живем в провинции и ничегошеньки не знаем. И ещё – испугалась даже этой мысли: «Может, Исаака Львовича там встречу».

Но библиотека была закрыта. И библиотекарша, старенькая Ксения Семёновна, сказалась больной.

Всё смешалось в доме Григорьевых. Катерина стала странно холодна с мужем. В постели не отвечает как прежде на его ласки. «Ах, оставь, у меня голова, голова. Мигрень, наверное», –  твердит Катя и театрально обхватывает голову руками. А тут недавно заявила: «Я, которую ночь не сплю от твоего храпа. Буду спать в комнате Верочки». Дочке, Верочке, к тому времени исполнилось три года.

Константин Иванович печально смотрел на молодую жену. И как ему казалось – с «пронзительной грустью».

Через пару дней Катя вдруг подобрела. «Ну ладно, возвращаюсь», –  сказала она и поцеловала мужа в губы. Попросила его ночью вставать и поправлять одеяльце дочки. Мол, простудиться может ребёнок. Константин Иванович удивился словам жены: на дворе июнь. Ночи тёплые, даже душные. Подумал, что всё равно он по малой нужде ночью встает, так почему бы не заглянуть в комнату к малютке.

Вот и не зря Константин Иванович тревожился о жене. В обед в комнату к старшему счетоводу сунулся растрепанной башкой Ванька, что на побегушках. Прострекотал скороговоркой: «К Вам до дому комиссар Перельман покандыбал. Уж не знаю, по что. Люди говорят, заарестовывать вашу учительшу».

Константин Иванович не стал спрашивать Ваньку, какие люди говорят. Второпях рассовал по ящикам стола бумаги. И как был без пиджака, в одной жилетке, помчался к дому. До дому быстрым шагом полчаса. Припустил, было, мелкой трусцой. Так люди стали на него оглядываться. А один даже остановил, стал расспрашивать, почему зарплату на фабрике задерживают. А другой кричит из окна, где, мол, пиджак оставил? Добежал, наконец, до дома, со стыда чуть не сгорел. Рванул дверь, ан, нет. Она заперта. Сунулся за ключами, а ключи-то, Господи, в пиджаке остались. Ну, хоть плачь. Ударил кулаком в дверь и ещё раз ударил: «Ну, где ты, Катерина!» Вдруг замок в двери заскрипел. Дверь открылась, и перед ним предстала жена. Волосы рукой поправляет, эдак, картинно и нервно. За её спиной возникает фигура, и кто бы, вы думаете? Исаак Перельман. В полувоенном френче, ну, как у Александра Фёдоровича Керенского. Катерина немного смущена. Однако, спрашивает, как ни в чём не бывало: «Что случилось, Костя?» А Перельман стоит перед Константином Ивановичем. Катерину слегка, как свою, отодвинул. Говорит так спокойно. Нервы-то стальные, поди, по тюрьмам приобрёл: «Срочное дело возникло. Должен был переговорить с Екатериной Петровной, –  значительно помолчал. Пожевал губами. И нехотя продолжил, –  надо было узнать, есть ли какая родственная связь у Катерины Петровны с известным купцом-миллионером Григорием Григорьевичем Елисеевым, живущим ныне во Франции».

Константин Иванович торопливо обходит Перельмана, видит лицо жены испуганное, совершенно потерянное. Взгляд его обращается на Перельмана. И твёрдостью, с какой он в былые времена говорил с мелкими приказчиками, произносит: «Милостивый государь, Исаак Львович, законы гостеприимства предполагают, что при нанесении визита необходимо получить предварительно согласие принимающей стороны». «Дело не терпело отлагательств, уважаемый Константин Иванович. Ваша жена мне сообщила, что связь есть, но не родственная. Дед Екатерины Петровны служил садовником у Григория Елисеева, Так что, честь имею». –  Исаак кивнул головой и, не подав на прощание руки, неспешно двинулся от дома Григорьевых.

Это было 8 июля. Ночью Константин Иванович проснулся от шума машины. Автомобиль явно остановился под окнами дома Григорьевых. В дверь громко и тяжело застучали. Константин Иванович ещё не успел испугаться, пробурчал: «Кого ещё несёт нелёгкая?» Надел халат, двинулся по коридору к выходу из квартиры.

«Открыть. Немедленно», –  слышит Константин Иванович. Вот он стоит на крыльце своего дома. Перед ним двое мужчин с винтовками, один, похоже, в офицерской форме царских времён. «Константин Иванович Григорьев?» – прозвучал жёсткий голос. «Да», –  ответил Константин Иванович. «Вы арестованы», –  слышит он. «Одеться разрешите?» – Константин Иванович удивляется своему спокойствию. «Одевайтесь», –  в прихожую входит мужчина в офицерской фуражке. Константин Иванович оглядывается, в дверях спальни испуганная Катя. Он берёт из её рук брюки и пиджак.

Автомобиль ехал недолго. Константин Иванович видит, что они въезжают во двор Локаловской фабрики. Его ведут по пустому двору. Подводят к двери подвала, где раньше хранились дворницкие лопаты и мётла. Дворника при фабрике вот уж больше года как нет. Мельком заметил у входа в подвал незнакомого гимназиста с ружьём. Дверь в подвал со скрипом открыли и толкнули его в подвальный мрак.

«Вот и разумные люди пришли, –  подумал со странной печалью Константин Иванович, –  вот и конец мне». Серп луны выскользнул из-за туч. Его бледный свет несмело проник через зарешёченное окно подвала. Константин Иванович опустился на корточки у стены. И тут же вздрогнул, кто-то коснулся его плеча. Слышит знакомый голос: «Это я, Перельман, –  и после некоторого молчания, –  прозевали мы мятеж белых». В напряжённой тишине просидели около часа. «А наши сельские власти, тоже в этом подвале?» – спросил Константин Иванович.