— Раз так, вот тебе, — Барнс достал из ящика стола лист электронной бумаги, на которых теперь велась вся документация, — разбирайся. Найдешь летного инструктора, заменишь мое имя на свое, доступ я тебе сейчас дам, и сам будешь заполнять всю документацию. Если что — спрашивай, я не кусаюсь, если вопрос не идиотский. Летных часов не так много, так что, если хочешь, можешь жить на материке. Если останешься тут, подойди к Лейле, она тебя поселит.
— Есть, командир! — радостно сверкнул зубами Адан и принялся разбираться с бумагами.
Зайдя в систему, Барнс внес данные Адана, зарегистрировал его как нового работника, благо все документы уже были в системе.
— На летней пересменке народ устраивает барбекю на природе, думаю, Лейла тебе скажет, — сразу предупредил Барнс. — Сходи, ты же всех знаешь.
Барнса тоже звали, неоднократно, но он отказывался, чувствуя себя на этих праздниках жизни странно. Не чужим, но чуждым, словно веселье в компании ему теперь не давалось. А может быть, он просто боялся стать ближе к этим людям, чтобы потом не было мучительно больно сознавать, что они уйдут, а он останется.
Иногда Барнсу снились сны, где Себастьян просил отпустить его, жить дальше, снова стать счастливым, но он по какой-то странной причине был уверен, что свою квоту счастья он уже выбрал. Восемьдесят пять лет, иные люди столько и не живут, сколько у него было лет безграничного, всепоглощающего счастья с любимым человеком, с детьми. Но его мелкие умерли двенадцать лет назад, и с тех пор Барнс вообще перестал близко подпускать к себе людей.
Сейчас, глядя на Адана, слишком радостного для человека, собирающегося провести неизвестно сколько лет далеко не в тропическом раю, подумал странную вещь, что все те, кто остался с ним на базе, так или иначе говорили о том, что хотят остаться с ним. И Барнс оставлял, позволяя быть близко, но не рядом. Может быть, пора было что-то менять в себе? Ведь нельзя же предать того, кто уже умер, желанием жить?
— Командир, — Адан заглянул в кабинет к Барнсу. — Народ тебя очень ждет на барбекю. Все ждут. Приходи, не сучься. Карвен оленины притащил.
— Я не сучусь, я просто не хочу, — отозвался Барнс, сидя спиной к двери и разглядывая на полке плюшевого Зимнего. Именно эта игрушка была талисманом его канала на ютубе, который теперь был популярным у историков, занимающихся оружием. — Сам вызвался, или тебя послали?
Его всегда звали, этой традиции было уже лет двадцать, и он традиционно всегда отказывался. И в этот раз собирался отказаться, нельзя же нарушать подобные традиции. Делами он давно не отмазывался, просто потому что у него их не наблюдалось в том объеме, чтобы не выкроить хотя бы пару часов для посиделок летним днем. Поэтому честно говорил, что не хочет.
— Сам, — признался Адан и вошел. — Командир, ну хреновая же традиция, правда. Пойдем к нам. Можешь даже не говорить ничего, просто посиди.
— Я слышал, что тому, кто меня притащит на очередные ежегодные посиделки у костра, что-то интересное перепадет, — развернулся к Адану Барнс. — Но не знаю, что. А ты не в курсе?
— Да я даже не в курсе, что что-то должно перепасть! — вытаращился Адан. — Командир, ну пойдем. Людям тебя не хватает. Мне не хватает, — признался он.
— Я подумаю, — вздохнул Барнс, и оба поняли, что это была дежурная отговорка, — может, загляну.
Как бы ему хотелось хоть кому-то рассказать, объяснить, что он просто боится привязаться хоть к кому-то, боится той боли, которая поглотит его, если он позволит кому-то стать ближе, чем сейчас, когда он уйдет. Но никто не знал, и некому было рассказывать. Барнс знал, что его очень хотели отогреть, потому что догадывались, что с ним произошло что-то плохое, даже строили версии одна другой интереснее, но ни одна пока что не попала достаточно близко к истине.
— Приходи, — еще раз повторил Адан. И вымелся за дверь.
Барнс даже собрался сходить, взял себя в руки, прекратив жалеть и бояться, и пошел к пляжу, на котором и проводились эти посиделки на десяток человек, даже их снабженец, Оливер, приехал с супругой. Он постоял вдалеке, глядя на веселящуюся компанию, и понял, что не может сделать больше ни шагу вперед, к этим людям, которые искренне хотели его видеть, которые могли бы стать ему друзьями, может быть, даже подобием семьи, но он слишком боялся боли потери, которая еще свежа была в памяти, ведь со смерти Мики и Лекса прошло всего двенадцать лет.
Барнс уже хотел уйти, пока его не заметили, но решил остаться, просто устроившись подальше, так, чтобы его не было видно. Он отчаянно захотел быть рядом с этим всеобщем весельем, посмотреть и послушать, словно сталкер какой. Может быть, если он даст себе еще немного времени, то в следующем году сможет присоединиться.
Просидев в деревьях у пляжа до самого вечера, Барнс слушал разговоры, веселый смех, смотрел, как народ развлекается. Он так увлекся, расслабился от отголосков тепла, что шли от этих посиделок, что не сразу заметил бредущую по песку Чарли, уже не молодую, но подтянутую и красивую блондинку, с которой они тридцать лет назад начинали вместе. Она шла к нему с большой миской, полной оленины, овощей и хлеба.
— Пришел, наконец-то, — усмехнулась Чарли, отдавая миску. — Джеймс, ты не заболел ли часом?
— Нет вроде, — тепло улыбнулся Барнс ей, понимая, что все же кого-то пустил к себе в душу, и теперь не представлял, что с этим знанием делать. — Спасибо.
— Что, пришел на Франсуа посмотреть? — Чарли присела рядом на песок.
— Нет, просто пришел. Да и не пришел даже, как видишь, тут сижу, — Барнс принялся за еду.
— Знаешь, Джеймс, ты бываешь удивительно слеп, хотя видишь в безлунную летнюю ночь без ПНВ, — вздохнула Чарли. С возрастом она частенько порывалась учить его жизни, но не надоедала этим.
— К чему я слеп на этот раз? — поинтересовался Барнс.
— К тому, что Франсуа в тебя влюблен. Еще с тех пор, как был щенком, — ответила Чарли. — И вряд ли у него это быстро пройдет. Если вообще пройдет, раз он не оставляет попыток завоевать тебя даже спустя пять лет. И, мой тебе совет, дай ему шанс согреть тебя. Ладно, пойду я, а то сейчас все сюда прибегут.
Чарли поднялась и ушла, не дожидаясь от Барнса ответа, а он задумался. Теперь странное внимание со стороны Адана было понятнее, но что с этим делать, Барнс не знал. Как он мог дать ему шанс? Или расставить точки над i сразу, чтобы не мучить парня? Покопавшись в себе, Барнс не мог дать уверенного ответа, хочет он или нет пустить Адана в свою жизнь в таком качестве. На самом деле, он просто не представлял, как будет с кем-то другим, не с Себастьяном, и боялся, что разочаруется, даже если не будет сравнивать. А ведь он будет, он знал себя. Будет, потому что лучше Себастьяна у него никогда и никого не было.
За думами Барнс не заметил, как сгустились сумерки, народ разошелся, залив костер и собрав весь мусор подчистую. Глянув на пустую миску, он подумал, что надо бы отнести на кухню, но не двинулся с места, продолжая смотреть на разливающийся в небе закат, пятнающий алым серые воды.
Адан подошел почти бесшумно. Сел рядом, почти касаясь плеча плечом. Он молчал и так же, как Барнс, смотрел на закат.
Тогда, давно, больше ста лет назад Себастьян сам взял Барнса за руку, сам первым поцеловал, сам привел в свою постель, Барнс просто согласился, потому что хотел тепла, хотел любить и быть любимым. А сейчас он не знал, чего хочет, и хочет ли вообще. Мысли об Адане постоянно резко сворачивали на мысли о Себастьяне, но Барнс понял, что его удерживает от попытки завязать отношения не то, что он предаст своего покойного мужа, а что он будет постоянно сравнивать, и сравнения не будут в пользу нового любовника, если он вообще решится.
От всех этих мыслей, от сумбура в голове, Барнс даже выпал из любования закатом, накрутил себя до такой степени, что сам не ожидал.
— Прости, — глухо сказал он, поднимаясь с песка, — я не могу.
Все еще не глядя на Адана, Барнс медленно пошел прочь, к своему дому, одной частью своего существа не желая больше никаких отношений, а другой отчаянно желал, чтобы его остановили, дернули за руку, навязали то, на что он никак не мог решиться.
