– Просто говорим о разных вещах. Об арене и прочем… – улыбнулся Мелантий. – Тебя мы не звали, ибо ты слывёшь скучным.

– А ты, ведь, не любишь меня, правда? – заметил нубиец. – Это из-за того, что я победил тебя на арене и поставил ногу тебе на шею? Скажи спасибо, что я не убил тебя, и ты получил возможность клянчить помилование.

– Все падают рано или поздно, – мрачно посмотрел на него египтянин. – Убирайся с глаз моих.

– Вот, ты уже и не хочешь со мной разговаривать, – кивнул Фламма.

Он взял парня рукой и вытащил его наружу, не обратив внимания на презрительный взгляд Мелантия. Там гладиатор приободрил его, сказав:

– Он хотел, чтобы ты ему всё выложил? Похоже на него. У него тёмная душа, ты должен это знать. Никогда не предавай своего хозяина, даже в мелочах.

К вечеру обстановка в доме успокоилась, и все занялись своими обычными делами, лишь на втором этаже хозяйских палат окна озарялись огнями, ибо от раненого не отходили ни на мгновение. На Диокла мягкая полутьма и стрекотание кузнечиков тоже произвели умиротворяющее действие, поэтому он оставил душные коридоры и вышел прогуляться во двор, где стояла тишина.

Ту часть двора, где помещались входные ворота, украшал гигантский платан, посаженный, по слухам, ещё первым владельцем лудуса. Он возносил свои ветви над оградой, словно переваливаясь через неё на улицу, и тень от него накрывала землю как огромный шатёр. Юноша с раннего детства полюбил забираться на него, облюбовав мощное разветвление ближе к вершине – он мог сидеть или полулежать там часами, наблюдая за миром вокруг. Он был единственным ребёнком в школе, больше работал, чем играл, и это место служило ему тайным убежищем ото всех.

В этот вечер Диоклу тоже захотелось укрыться на своём дереве, и скоро уже он устроился на ветке, чувствуя приятное покачивание могучего ствола под собой. Однако ему не суждено было побыть в уединении, так как к воротам приблизились люди, некоторые из которых несли фонари. Они стучали в створки, которые были закрыты на ночь, раб спрашивал их о чём-то, потом ходил в дом. Юноша думал, что их не удостоят приёмом в такой день, однако, к его удивлению, сам сын хозяина вышел к ним, проскользнув через металлическую калитку.

Этот двадцатилетний молодой человек всегда казался Диоклу каким-то болезненным, прежде всего из-за чрезмерной худобы и нездорового цвета кожи. В лудусе его все звали Диогеном, но юноша знал, что его полное имя звучало как Луций Аврелий Диоген, и он был единственным сыном своего отца. Мало кто любил его, особенно же Диокл, хорошо запомнивший, какие затрещины и пинки давал ему сын Сатира. Говорили, что его скверный характер – это проклятие ланисты, данное богами в противовес многим дарам, славе и победам его бойцов.

«Кто это пришёл? Слишком поздно для обычных визитов», – подумал юноша. Он пролез по ветке вперёд и оказался над оградой, полностью скрытый тьмой и густой кроной. Один из пришедших сбросил с головы плащ, раб держал фонарь рядом с ним, и в этом свете его лицо оказалось хорошо видимым. Стало ясно, что он здесь главный, а все остальные – лишь его свита. Диокл узнал его, ибо уже встречал раньше. Его звали Тиберий Юлий Корвин, и имя это было весьма известно в Эфесе. Говорили, что он наследник старого и знатного рода, но теперь почти разорившегося. Не смотря на это, он жил на широкую ногу, окружая себя клиентами и собираясь претендовать на выборные должности.

– Отец не может тебя принять. По-правде сказать, у нас тут утром такие дела творились. На него напали на дороге, и лишь чудом он смог избежать смерти, – Диоген сразу выложил всю правду, словно не желая хранить секреты Сатира.

– Великие боги, вот это новости. Да живёт он теперь долго и счастливо, – воскликнул Корвин. – Я хотел всего лишь поговорить с другом о делах, а узнаю такое.

– Да, мой старик не утратил своего драчливого нрава, – скривил лицо сын ланисты. – Это уже не в первый раз. Много же он нажил врагов.

– Враги всегда есть, – ответил Тиберий. В свете лампы можно было разглядеть его короткие волосы, прядями лежащие на лбу, словно вырубленное из камня лицо с тяжёлым подбородком и жёсткие глаза. Ему было немного за тридцать, а крепкое тело напоминало о многих выигранных схватках в палестре.

– Не в том дело. Мой старик ничего не смыслит в политике. Он слишком прямолинеен и груб, нет в нём той обходительности, что нужна в общении с достойными людьми, – без всякого уважения говорил Диоген. – Он так и остался рабом в душе.

– Он многого добился, – заметил гость.

– Да чего он добился? Он – торговец мясом. Ведь так называют ланист. Да, лучший в городе, но всего лишь мясник. Многие его презирают как вольноотпущенника и выскочку, а всё из-за того, что он верит в свою глупую честность. Мог бы уже давно сделать карьеру как другие, но нет же…

– Я слышал, что он в давней ссоре с Бассианами, – напомнил Корвин. – Кажется, что личное дело переплелось с ремеслом.

– Ещё одни мясники… грязная история. Говорили, что мой старик сцепился с покойным Бассианом на ножах, словно они какие-то дикари в яме. Ну, а теперь эта глупая гордыня – чьи же гладиаторы лучше… Да срать, чьи лучше! Лишь бы они приносили деньги, – сплюнул сын ланисты. – И это не единственная семья, с которой он поссорился из-за своей глупости. Помнишь, как он залепил пощёчину любимому рабу наместника…

– Вы уже подозреваете кого-то? – спросил гость. – Сложно, наверное, выбрать из такого-то числа врагов.

– Это его дело. Он управляет домом, и ему решать, – в голосе Диогена слышалась некоторая обида. – Была бы моя воля, я бы повёл всё по-другому.

– Что бы ты сделал?

– Я бы постепенно продал лудус и занялся бы политической карьерой, достойной истинного мужа. Как это делаешь ты – пример для многих.

– Любой должен стремиться приносить пользу своему городу, а лучше и своему Отечеству, – слегка улыбнулся гость. – Мои предки служили Эфесу и всему государству поколениями.

– Это правильно, что мой отец дал тебе деньги для выборов. Твой успех принесёт и нам немалую выгоду, – сказал Диоген.

– Так дела и делаются. Вы помогаете мне, а я вам. Так великие семьи становятся ещё более могущественными, – кивнул Корвин. – Насчёт же твоего замысла скажу, что он достоин воплощения. У тебя есть талант к ораторскому искусству, да и манеры для общения с нобилитетом. Имея хорошего наставника, ты мог бы многого достичь.

«Какое наглое враньё, – подумал Диокл. – У него нет подобных талантов. Даже я это понимаю».

– Никто не подойдёт на эту роль лучше тебя.

– Что же, посмотрим. Главное, запомни простую истину – люди хотят слышать не правду, а то, что им нравится. Политику следует обращаться с народом как со шлюхой, и тогда он получит всё, что хочет.

– Хороший совет, – сын ланисты доверительно тронул гостя за плечо. Диокл заметил, что Диоген явно заискивает перед Корвином. Как ни крути, а он был всего лишь сыном вольноотпущенника, тогда как гость происходил из потомственных нобилей.

– Кстати о шлюхах. Я слышал, что ты делал предложение гетере Филострате, но она не приняла его, так как уже связала себя договором с Битоном, – сменил тему Корвин.

– А, пустое дело, – скривился словно от боли Диоген. – Она просто дура, ибо предпочла жалкого старика. Мой кошель пока не так толст, как хотелось бы.

– Дело не только в кошеле. Дешёвую шлюху купить не сложно, она стоит не больше обеда в грязной таверне, но совсем другое дело – заполучить гетеру, о которой шепчутся повсюду в городе. Так поступают истинные мужи, они словно владеют дорогой вещью, что вызывает зависть у других, – заметил гость. – Чтобы получить гетеру, нужны не только деньги, но и репутация. Я мог бы познакомить тебя с нужными людьми, ввести в тот круг, где общаются люди с правильной репутацией.

– Был бы благодарен, – тихо сказал сын ланисты.

– И не отказывайся от гладиаторов, ибо они могут быть весьма полезны. Я бы имел их больше, если бы мог себе позволить…

Диокл немного шевельнулся, и вниз посыпался ворох листьев, что не осталось без внимания собеседников. В последний момент он замер, слившись с ветвью, и они не смогли его увидеть, но всё же насторожились. Юноша начал медленно отползать, перемещаясь не более чем на ладонь за раз, и через какое-то время ему удалось незаметно скрыться. Продолжение разговора он уже не услышал, но и так укрепился в ещё большей неприязни к Диогену. Слишком грубо тот говорил об отце, а Диокл любил Сатира, и не желал верить ни во что плохое о нём.