Когда будущие агрономы вкусили все прелести немецкой науки да посидели на голодном пайке, многие стали искать возможность покинуть школу. Самовольно сделать это было опасно. В лучшем случае могли угнать в Германию, а в худшем…

Петро Возный, здоровый увалень из Улановокого района, решил отпроситься у ляйтера, главное, полагал он, найти вескую причину.

Выбрав момент, он попросился в кабинет к ляйтеру и примерзшим к нёбу языком стал объяснять:

— Я хочу… из «шули» до дому… Чтоб пан ляйтер отпустил меня. У меня там, — Петро при этом неопределенно махнул рукой, — одна мама.

— У тебя один мама, — сказал, приближаясь к нему и наливаясь кровью, гитлеровец, — а у меня што — два мама?!

И со злостью наотмашь ударил Петра. Потом открыл дверь, позвал старосту. Тяжело дыша, вбежал Козуля. Ляйтер набросился на него, ругался, путая русские, украинские и немецкие слова.

— Дай ему ф рожу! — приказал он Козуле.

Козуля беспрекословно сделал два шага к Возному и старательно ударил его в нос.

Ляйтеру, вероятно, удар не понравился. И тогда он решил пробудить в Козуле злость. Для чего приказал, чтобы уже Возный ударил Козулю. Исполнительный Козуля, понимая, что приказ исходит от ляйтера, и не подумал отвернуться или как-то защититься. А Возный — парень при здоровье — с виду даже вяло взмахнул рукой, но от удара голова старосты дернулась, а сам он, взмахнув руками, открыл спиною дверь и, повалив два стула, растянулся на полу коридора.

— Теперь даль ему нох… еще раз! — прохрипел гитлеровец Козуле, когда тот поднялся с пола, вытирая рукавом кровь с разбитой губы.

Но удар Петра оказал противоположное действие. Козуля не столько разозлился, сколько испугался.

— Не надо, — стал он просить ляйтера, — я знаю, как его наказать. Как всех наказывать! Это еще хуже!

Гитлеровец схватил за руку Возного, отвел и запер его в карцере, а Козулю пригласил в кабинет. Там при закрытых дверях, как оказалось потом, Стецько доказывал ляйтеру, что, если заставить провинившихся хотя бы пять минут походить гусиным шагом — в глубоком приседе, — это окажет более сильное действие, чем любая оплеуха.

Судя по тому, что Стецько вышел из кабинета довольный, можно было понять — выслужился, угодил ляйтеру.

С этого дня первым наказанием для группы провинившихся стал гусиный шаг — мучительное и унизительное наказание. А Стецько почувствовал себя в новом качестве. Он даже на директора Иваницкого стал посматривать с этакой наглецой, при встрече с ним не втягивал голову в плечи, как делал это раньше. Даже в комнату девчат стал заходить смелее.

И на следующий день Петра Возного в карцере сменила Таня.

Для карцера была специально оборудована будочка под лестницей, что вела на чердак. Ни сесть, ни лечь, только стоять, да и то чуть согнувшись. Попавшему в карцер полагалось сто граммов хлеба и кружка воды в день.

Но Таня была маленькая, легкая, и ее не так выматывало стояние, не так мучил голод, как пронизывающие сквозняки: разбитое окно и открытый люк на чердак. Уже через два-три часа она оцепенела и не чувствовала ни рук, ни ног.

Несколько раз подходил ляйтер, заглядывал в карцер, но Таня не поднимала глаз на него. Он ожидал слез, думал, что она станет просить прощения. Но она молчала. И свою и ее долю слез выплакала Оля. Из двадцати четырех часов, которые Таня отсидела, вернее отстояла, в карцере, двадцать — под дверью находилась Оля. Тане было трудно разговаривать — холод сводил судорогой скулы, и Оля горько, потихоньку всхлипывала по другую сторону двери.

Когда Таню выпустили, она с помощью Оли еле добралась до койки. Ноги, руки и даже лицо распухли, ей трудно было держать открытыми глаза, надо было напрягаться, чтобы поднять набрякшие веки. На обед не пошла. И не потому, что не могла. Чувствовала она себя, как ни странно, здоровой и дойти до столовой могла бы, но стыдилась с опухшим лицом выйти из комнаты. Оля принесла ей обед.

Она поставила миску с супом на окошко, ела и с тоской смотрела в туманный, очерченный совсем близким горизонтом мир. Отошли осенние колючие дожди.

Все чаще срывалась крупка — не то снег, не то дождь, не то град. Раздетая роща стынет на ветру, слезится кора берез оседающим на них туманом, все краски земли выцвели, поблекли, размылись. Село как вымерло. Подслеповатые, без света, окошки уставились на покосившиеся плетни. Тоска.

Перед вечером в комнату зашел Толя.

— Оденься и выйди на улицу. Тебя ждут, — шепнул он ей.

— Хорошо. Я сейчас…

Быстро стала одеваться. Взволнованно стучало сердце. На улице ожидали те, кто мог располагать ею так, как никакому ляйтеру и не снилось. Она еще не знала имен этих людей, но уже доверилась им. Если бы теперь она оказалась ненужной им, то уже наверняка была бы не нужна и самой себе.

Быстро сбежав по лестнице, вышла на цементный порожек с тремя ступеньками у дверей школы. В нескольких шагах от нее, подставив ветру спины, стояли двое: Толя и незнакомый парень в поношенной кубанке, из-под которой выбивались русые волосы. Он стоял к ней вполоборота. Черное демисезонное пальто обтягивало немного сутулые плечи, вокруг шеи обмотан большой клетчатый шарф. Толя первым заметил ее появление и кивком головы попросил подойти. Сбегая по ступенькам, она поскользнулась, едва не упала. Но сильные руки парней подхватили ее у самой земли. Толя от души смеялся, а этот незнакомец, сдерживая добрую улыбку, успокаивал:

— Ничего, ничего… бывает.

Впору было разреветься от огорчения. А он, как бы подчеркивая, что ее неловкость — уже забытый эпизод, сказал просто:

— Будем знакомиться. Волынец.

Сколько она ждала этой встречи! Очень хотелось, чтобы в нее поверили так, как она сама в себя верит, чтобы поручили самое серьезное, самое опасное дело!

— Мне Толя немного рассказывал о вас, — сказал Петро Волынец, — поэтому я сразу буду о деле… Вы знаете, кто я?

— Немного… — ответила Таня.

— Вот и хорошо. Этого достаточно, чтобы задать вам несколько вопросов… Вы знаете, чем угрожает вам наша совместная работа или даже знакомство с нами?

— Знаю.

— Не обижайтесь. Вы слабая, хрупкая девушка. Достанет ли у вас сил, ведь доверие ко многому обязывает?

— Я сильная, это только с виду небольшая…

В ее словах было столько убежденности, решительности, что Волынец улыбнулся. От этого его лицо стало совсем юным, на щеках появились ямочки.

— Так чем же? — переспросил он, все еще не согнав улыбку с лица.

— Смертью… — совершенно серьезно, как о чем-то давно обдуманном, ответила она.

И снова на его лицо легла тень, проступила бледность.

— Да, Танюша, смертью. И она будет подстерегать вас на каждом шагу. Сейчас вам еще не поздно выбирать: с нами или нет.

— Я выбрала.

— Ну и хорошо! — со вздохом облегчения закончил он этот нелегкий разговор. — Вы славная девушка… Ну да я не о том. Сегодня уже поздновато, а завтра вам надо будет идти в Янов. Наверняка придется ночевать там. Придумайте причину, чтобы отпроситься на сутки домой. А что вам делать в Янове — скажет Толя, Сегодня вечером.

Он протянул Тане руку, попрощался. Но она не торопилась вернуться в помещение школы. Тогда Волынец заботливо сказал:

— Идите уже. Простудитесь. В наших условиях здоровье тоже оружие. Счастливо…

А на следующее утро — было это в воскресенье — Таня шагала домой в Янов. Она отпросилась у ляйтера, конечно, как и положено, через старосту Олю, чтобы дома починить сапоги. Вообще воскресные отпуска разрешались, а вернее — даже поощрялись. И дело не в том, что полуголодный шуляк принесет из дома кусок сала, хотя это, надо полагать, тоже учитывалось. Скорее всего расчет был на показуху. Придет на воскресенье парень домой в село — каждому видно. Смотрите, мол, немцы не только разрушать пришли. Война, трудности, а они уже о местных кадрах заботятся. А жестокости — куда, мол, денешься! — время военное, рассусоливать не приходится…

Как бы там ни было, но Таня шагала домой и за подкладкой ватного полупальтишка несла пачку листовок с обращением к железнодорожникам.