– Ты сказал… осиротевшим отцом. Откуда у тебя такие сведения?

– Ты полагаешь, что он докучает своими звонками тебе одному? Мне он названивает тоже. А потому я решил узнать получше, что это за парень, и что заставляет его поднимать такую бучу. Так я и узнал, что он осиротевший отец. Термин официальный. Его сын был убит во время одной из армейских операций за месяц или два до того, как семья переехала в башню. Я согласен, любой человек должен относиться к таким людям с сочувствием, но, с другой стороны, ты не должен забывать, что окружающую действительность они воспринимают иначе. К несчастью, из-за наших бесчисленных войн на моих предприятиях оказалось немало подобных людей, и я всегда с большой осторожностью общаюсь с ними, стараясь избегать любой конфронтации. Я вежливо выслушиваю их, киваю, обещаю заняться их требованиями, после чего столь же заботливо и деликатно обхожу их при встрече, возвращаясь к повседневным делам. Потому что стоит тебе только впутаться в проблемы, одолевающие горюющих родителей, ты навсегда, до конца своих дней, увязнешь в них, и тогда уже сочувствия придется ожидать тебе самому… И твоему бизнесу.

– Но ты знаешь, что мы тоже… что в нашей семье…

– Разумеется. Знаю. Я присутствовал на похоронах… на армейском кладбище.

– Так ты тоже был тогда там? Я тебя не запомнил. Я был там со своей младшей дочерью, с Нофар. Во время погребения ей стало очень плохо, и я не обращал внимания больше ни на что. Она едва не потеряла сознание…

– Да. Я помню, в каком горе был твой отец. Именно с тех пор он ходит с палкой. Сколько ей тогда было лет?

– Нофар? Наверное, двенадцать. Из нас четверых она тяжелее всех восприняла смерть своего двоюродного брата. И мне почему-то кажется, что даже сейчас, семь лет спустя, она все еще не в силах пережить это.

– Иногда это случается… с двоюродными. Они сходят с ума друг от друга. Втайне. Это просто сумасшествие – юношеская любовь.

– Может быть… Кто знает, что на самом деле творится в сердцах твоих собственных детей. Ведь даже жена порой может удивить тебя. Но слушай… давай вернемся к делам… к этим жалобам, и согласимся, что в рабочем порядке займемся ими, оберегая свою репутацию, твою и мою. Расходы – пополам. Сделаем вот что: поднимемся на крышу самого большого лифта, просканируем каждый сантиметр шахты, не торопясь и с максимальной тщательностью, и решим раз и навсегда, откуда проникает ветер, и как с этим бороться.

– Нет, хабиби. Решительно протестую. Давным-давно я усвоил, что любая машина подобна человеческому телу. Стоит тебе вскрыть ее, чтобы полюбопытствовать, как она устроена, ты немедленно узнаешь то, что тебе лучше бы не знать никогда. Согласен, эта моя девушка-инженер обладает исключительно чувствительным слухом и обширными познаниями о ветрах и производимом ими шуме… но поверь мне – в голове у нее происходит то же самое. Она полностью – того…

– Того? Она что, не в себе?

– Наоборот. В себе. И даже слишком. Самоуверенная до предела. А потому ты должен установить для нее границы. Красную линию, которую нельзя переходить. Поскольку официальных жалоб никто на нас не подает, давай-ка тихонько посидим в уголке. И если этот человек, глава комитета квартиросъемщиков снова станет тебя донимать, говори с ним вот так: «Вы, господин, недовольны тем-то и тем-то? Вы совершенно правы. Мы занимаемся уже этим делом, но решение требует еще некоторого времени. Времени и терпения… и мы снимем все эти вопросы». Говорить все это следует спокойно и предельно вежливо. «Завывание ветра, господин, вовсе не означает, что за этим кроются злые волки, желающие нас съесть живьем». А что до морали, дружище… пусть это останется между нами.

Повара стянули с головы белые колпаки и теперь помахивали ими над кастрюлями, заменяя фен, чтобы хоть немного охладить приготовленные блюда перед тем, как разложить их по контейнерам, которые затем помещались в огромный холодильник. Еда не должна была отправляться к месту раскопок раньше трех. Воспользовавшись случаем, Ирми предложил родственнице короткую прогулку, обещая показать ей совершенно необычного слона.

– Слона? – с радостным смехом изумилась Даниэла. – С удовольствием! Но почему совершенно необычного?

– Когда увидишь его – поймешь.

– Но почему мы должны идти пешком. Почему не можем поехать?

– Далеко нам идти не придется.

– Ты уверен?

– Я не заставлю тебя пешком проделать путь, который не одолела бы твоя сестра, идем.

Она поднялась к себе в комнату, чтобы надеть кроссовки, подумала минуту, а затем решила опробовать африканское одеяние, подумав, что в этом забытом Богом уголке Африки, самое место посмотреть, совместим ли подобный яркий наряд с ее индивидуальностью. К ее изумлению, зять узнал платье, которое годы назад она купила на рынке рядом с израильской экономической миссией. Он пытался тогда уговорить свою жену последовать примеру сестры и приобрести такое же одеяние, но Шули отказалась с присущей ей решительностью.

– Я не рискну надеть это в Израиле, потому что расцветка не просто кричащая – она вульгарна и дисгармонична.

– Виноват, – сказал тогда Ирми. – Прости, милая, но здесь, в Африке, женщины твоего возраста убеждены, что подобное многоцветие создает омолаживающий эффект.

– Ну что ж… ты считаешь, что твоя жена – это молодящаяся африканская женщина?

Даниэла вспоминала эту сцену, когда они покидали гостеприимные стены бывшей фермы, чтобы окунуться в сверкающий мир, ослепительный и прекрасный.

– Одну минутку, – сказала она, – стоп. К такому солнцу я не готова. Ты, похоже, забыл, что я прилетела сюда из страны дождей и ветров. Зимой там…

Но Ирми только усмехнулся при упоминании о жестокости израильской зимы. Насколько холодно там иногда бывает? Он снял свой мягкий шлем и напялил его на голову гостьи. «В честь экватора», – несколько туманно объяснил он, после чего повел ее по грязной тропинке, по которой, впрочем, вполне можно было идти. И по мере того, как Даниэла адаптировалась к свирепости дневного света, она со все большим удовольствием вдыхала и наслаждалась чистотой воздуха.

После недолгой и приятной прогулки они оказались возле ручья, по берегам которого бродили черные коровы. Ирми заговорил с высоким, поразительно черным пастухом на языке, который, судя по длинной ответной речи, был тому понятен. Когда, подумала Даниэла, когда он успел его выучить? И о чем они могли говорить с таким жаром? Ведь с ней Ирми перебрасывался лишь отрывистыми фразами.

С момента ее прибытия прошлой ночью сама она ни разу не упоминала ни об Израиле, ни о своей семье. Ни разу не прозвучали из ее уст имена Амоца, Морана или Нофар. Она не упоминала о них сознательно, даже специально, следя за тем, чтобы не вызывать в памяти Ирми образы, столь дорогие ей самой, особенно избегая упоминания о внуках. Но тем более странным казалось ей, что ни о ком из них не упоминает Ирми, словно их никогда не было на свете. Никакого интереса… Как если бы их поглотила бездна. Она могла объяснить себе это только его сознательной отделенностью от некогда принадлежащего ему мира, который, похоже, он решил покинуть и забыть раз и навсегда. В какую-то минуту, когда они брели по берегу вдоль ручья, она уже собралась ненароком упомянуть о них. Ведь когда-то он был всем так близок. Но он шел бок о бок с ней, безразлично и безмолвно, в просторной одежде цвета хаки, шел и молчал, высокий мужчина с красной от солнечных лучей лысиной, шел – и не говорил ни слова.

– Извини, пожалуйста… Но тебе все это на самом деле неинтересно… поговорить… спросить… узнать?

– Если честно, то не очень… Но если для тебя это важно – говори. Почему бы нет…

Она была шокирована, но не хотела сдаваться так легко. Хорошо… Пусть это действительно была ее идея нанести ему визит. Но ведь не для того только, чтобы поговорить с мужем покойной сестры о своем муже и детях. А может быть, и для того, чтобы вместе вспомнить и воскресить в ушедшей памяти события, связанные с сестрой, которые лежали у него на душе, и от которых он (да, она допускала это) хотел бы освободиться так же, как и она сама.