К середине ноября корабль Майкла был готов, и Ци с Судьей приехали на ночь в Каус, поскольку леди Циннии предстояло спустить судно на воду. Номера были забронированы в отеле, и Майкл отпросился со службы пораньше, чтобы встретить паром в Райде.

Парадный обед – весьма грандиозный – устроили в Королевском яхт-клубе, поскольку Ци была знакома с адмиралом, бывшим членом клуба и пригласившим всех.

– Малышка Луиза, душечка! Выглядите вы великолепно. Пит привез вам список для чтения.

За обедом ели ненавистного лобстера, и Майкл с неиссякаемым воодушевлением рассказывал о своей посудине. «Я не дождусь увидеть ее!» – воскликнула Ци, и Луиза заметила, что Майкл прямо-таки купается в ее восторге. Обнаружилось, что адмирал, кого чета Стори звала Бобби, не собирается присутствовать на спуске, однако под конец вечера Ци уговорила его дать слово, что он прибудет.

Но на следующее утро Луиза, помимо особенно сильного приступа тошноты, почувствовала, что у нее болит горло и поднялась температура.

– Бедненькая моя! Впрочем, тебе лучше побыть в постели. Нельзя допустить, чтобы ты разболелась. Я попрошу прислать тебе что-нибудь на завтрак.

Ждать пришлось долго, наконец прибыл чай в обжигающем металлическом чайнике, два жестких подгорелых тоста и кусок ярко-желтого маргарина. Чай отдавал металлом, а на тост и смотреть-то было неприятно. Ну это ж все чересчур! Именно тогда, когда что-то на самом деле происходит, ей нельзя пойти, она обречена на еще один изматывающий день в одиночестве, только хуже обычного, потому что чувствует себя так жутко. Она встала с кровати сходить в туалет: покусывающая морозцем интермедия, в спальне не было обогрева. Она надела шерстяную кофту, какие-то носки и вновь улеглась в постель, прихватив аспирин, который послал ей сон.

Майкл вернулся вечером сказать, что будет ночевать на борту, поскольку на следующее утро кораблю предстоят ходовые испытания. Ци с Судьей уехали, зато мамочка была великолепна при спуске катера на воду, и они славно пообедали.

– Бедненькая, выглядишь ты все еще довольно скверно. Миссис Уотсон говорит, что посылала выяснить, хочешь ли ты обедать, но ты спала. Сказать им, чтоб принесли тебе чего-нибудь на ужин?

– Ты не мог бы поужинать со мной?

– Боюсь, не смогу. Меня ждут на борту. Командующий эскадрой ужинает у нас.

– Когда же ты вернешься?

– Завтра вечером, надеюсь. Но я предупреждал, дорогая, пока идут испытания, жизнь будет суетливой. Я не смогу все время ночевать на берегу. Нам невероятно повезло, понимаешь.

– В самом деле?

Он собирал бритвенные принадлежности и совал их в новехонький черный кожаный несессер.

– Дорогая, ну, разумеется. Мой первый помощник не видел свою невесту с Рождества. А наш штурман своего последнего сына еще в глаза не видел, а тому уж почти полгода. Я не говорю, что нам не нужно счастья, я хочу, чтобы ты была самой счастливой девушкой на свете, но совсем не повредит осознавать, что за благо нам дано. Большинство знакомых мне офицеров не могут поселять своих жен в гостинице. Не знаешь, где моя пижама?

– Боюсь, не знаю. – Ей было до того мерзостно при мысли о ночи и целом дне в полном одиночестве, что прозвучало это сердито.

– Должна же она где-то быть! Честное слово, милая, попробуй вспомнить.

– Ну, обычно горничная кладет ее под подушку, когда заправляет постель. Только сегодня утром она не приходила.

– А, ладно, возьму какую-нибудь из новых.

Однако, когда он их вытащил, то оказалось, что они почти без пуговиц.

– От, черт! Дорогая, могла бы и проверить, когда их из стирки вернули. В конце концов, не так-то уж жутко много у тебя забот и дел.

– Я их сейчас пришью, если хочешь.

– Было б чего пришивать, пуговиц-то нет. Тебе придется достать.

Он взял треугольную брошь Королевского яхт-клуба, подаренную ей адмиралом предыдущим вечером в честь принятия Майкла в клуб почетным членом: «Надо же, я, наверное, единственный флотский офицер, который застегивает пижаму вот такими штуками. Все, должен лететь. – Он склонился и поцеловал ее в лоб. – Держись бодрее, не давай себе чересчур расклеиваться. – В дверях, обернувшись, послал ей воздушный поцелуй. И сказал: – Очень ты уютно выглядишь.

После того как он ушел и она убедилась, что уже не вернется, она заплакала.

Когда ей стало лучше, он предложил ей поехать ненадолго к себе домой, пока он не закончит с испытаниями. «Тогда, когда я узнаю, куда нас пошлют, ты снова сможешь ко мне приехать».

Противиться она не стала. Тоска по дому, не совсем, но почти такая же, как и та, что овладевала ею в детстве, нападала на нее, она лежала по утрам в постели после его ухода и тосковала по знакомому невзрачному дому, который всегда был таким наполненным и в котором не смолкало звучание стольких многих жизней: одышливый писк коврочистки, свистящий скрежет граммофона в детской с попеременными «Танцем кузнечика» и «Пикником плюшевых медвежат», размеренное бормотание диктующего Брига, жужжание швейной машинки Дюши, запахи кофе, глаженого белья, не желающих гореть поленьев, вымокшей собаки и пчелиного воска… Она проходила каждую комнату в доме, поселяя в них подобающих обитателей. Все в них, что прежде вызывало у нее скуку или раздражение, ныне, казалось, делало их только очаровательнее, дороже и нужнее. Страсть тети Долли к мотылькам, вера Дюши в то, что горячий парафин незаменимое средство для пятой точки, решительное стремление Полли с Клэри не подавать виду, насколько их впечатляет ее намного большая взрослость, чем их собственная, жутко похожие подражания Лидии кому угодно, кого она возьмется имитировать. Мисс Миллимент, ничуть не меняющаяся внешне, но тем не менее таинственно постаревшая, голос ее стал мягче, подбородок размяк еще больше, одежда на ней беспорядочно усыпана крошками древних яств, но ее маленькие серые глаза, увеличенные под определенным углом стеклами узких очков в стальной оправе, по-прежнему неожиданно проницательны. А вот и полная противоположность – тетя Зоуи, которая пленительно выглядит во всем, что бы ни надела, чьи уже годы, проведенные в деревне, вовсе не исказили производимого ею впечатления модницы и красавицы. А милая тетя Рейч, самой высокой оценкой которой является слово «разумный»: «такая разумная шляпка», «по-настоящему разумная мать». «Собираюсь сделать тебе по-настоящему разумный свадебный подарок, – сказала она. – Три пары двуспальных полотняных простыней». Все они дома со многими другими подарками дожидаются, когда у них с Майклом появится собственный дом, хотя бог знает, когда это будет. Наверное, во всем война виновата, что жизнь кажется такой необычной. Занятия в кулинарной, а потом в театральной школе, казалось, придавали логичность отъездам из дома: они были частью ее взросления и подготовки к великой карьере на сцене. Зато замужество переменило все – во многом так, как ей и не предвиделось. Когда выходишь замуж, то уход из дома дело куда более окончательное. А что до карьеры, то нет не только никаких признаков близкого конца войны, когда ей можно было бы вернуться к ней, но появилась еще и проблема детей. Ее мать перестала танцевать, когда вышла замуж, больше не танцевала никогда. Впервые она задумалась, чего это ей стоило, противилась ли этому мама или сама предпочла оставаться только замужем. Но почему-то в свое ностальгическое видение Родового Гнезда и семейства она не могла или не хотела включать родителей: было что-то (а у нее не было желания доискиваться, что), что смутно ощущалось… неловкостью. Ей было только то известно, что в последние недели перед свадьбой ей стало невмоготу оставаться наедине с матерью почти так же, как и оставаться наедине с отцом, хотя и не совсем, если совсем не по одним и тем же причинам. Это вносило путаницу, потому как она видела, как настойчиво старается мать сделать все, чтобы свадьба прошла успешно. Она была бесконечно терпелива в отношении примерок платья и другой одежды, отдала ей свои купоны на одежду, даже спросила, не хочет ли она предложить своей подруге Стелле стать подружкой невесты. Стелла отказалась (мягко, но решительно), пришлось выбирать, и в конце концов подружками стали Лидия, Полли и Клэри. Зоуи, ее мать и Дюши сшили им платья из белого гардинного тюля, который ее мать выкрасила в чае, так, чтобы получился теплый кремовый цвет. В лондонских магазинах все еще были ленты из чистого шелка. Тетя Зоуи выбрала цвета: розовый, оранжевый и темно-красный – и сшила ленты в куски для изготовления саше. Платья были простыми: с высокой талией, низким округлым вырезом и густой тесьмой по подолу – «Словно малышки кисти Гейнсборо»[21], – заметил Судья, увидев их возле церкви. За короткое время между обручением и свадьбой предстояло сделать жутко много дел, и большая их часть легла на плечи матери. Только несмотря на все то, что матерью было устроено, несмотря на написанные и разосланные ею письма, договоры и уговоры, чувствовалось ей что-то такое в отношении матери, что было попросту непереносимо: от этого появлялись у нее холодность, угрюмость, раздражительность, она резко отвечала, когда задавались совершенно обычные вопросы, потом стыдилась этого, но никак не могла заставить себя извиниться. В конце концов она выяснила, что это: вечером накануне свадьбы мать спросила, имеет ли она представление «о всяком таком». Она мгновенно ответила, мол, да, имеет. Мать выдавила из себя улыбку и сказала: что ж, она полагает, что Луиза научилась всему этому на этих ужасных актерских курсах, – добавив, что ей не очень бы понравилось, если бы дочь вступала в брак «неподготовленной». Всякая недомолвка обращает все в нечто тошнотворное, а недомолвки, как она поняла, были лишь верхушкой айсберга. В горячке отвращения и гнева тогда ей казалось, что ее мать все те недели ни о чем другом не думала, как только безудержно гадала и представляла себе ее в постели с Майклом, проявляя отвратительнейшее любопытство к тому, что к ней не имело совершенно никакого