Она была представлена мужчине с седой шевелюрой как Луиза Хадли, и тот сказал, да, он узнал ее. «Вы вышли замуж за сына моего старинного друга Циннии Стори несколько недель назад. Как поживает Ци? Нынче она так много времени проводит в деревне, я почти ее не вижу».
В суете рукопожатия старик обронил свою палку. Мгновенно девушка, прислонившаяся к стене, метнулась вперед, наклонилась и подобрала ее.
– Как вы добры!
Девушка вспыхнула: лоб у нее словно испариной покрылся, заметила Луиза, когда Сид заметила: «Отличный бросок, Тельма», – и представила ее как одну из своих учениц. Тут перерыв закончился, и все поспешили из подвала, где продавали сэндвичи, на продолжение концерта.
– Передайте, пожалуйста, мой душевный привет Ци, – попросил седой мужчина, и она, улыбнувшись, пообещала непременно передать. Про себя же подумала, что сделать этого не будет никакой возможности, поскольку Ци она не увидит еще бог весть сколько и не имеет ни малейшего представления, кто это был такой.
Когда концерт завершился после чудесного и ожидаемо утешительного биса прелюдии «Иисус, радость человеческих желаний»[19], она стала соображать, чем бы заняться. Смотреть в галерее было не на что: все картины были убраны в место или места, где им была обеспечена сохранность. Она вышла на Трафальгарскую площадь. Светило солнце, но оно не грело, холодную голубизну безоблачного неба украшали поблескивающие аэростаты, спокойно покачивавшиеся в воздухе – как гигантские игрушки, подумала она. До поезда оставалось еще два часа, и она терялась в догадках, чем заняться. Майкл дал ей пачку фунтов, должно быть, не меньше десяти, она почувствовала себя богатой и свободной… а потом, совершенно неизвестно отчего, вдруг сильно испугалась. «Чем мне занять себя?», «Почему я здесь?», «Зачем я?» Череда кратких, жалящих, нелепых вопросов, которые исходили, казалось, ниоткуда и количество которых лишь обращало их в карликов. Начать отвечать на любые из них (и даже задуматься над ними) значило бы навлечь на себя полную опасность: она и попытки не сделает отвечать, она должна что-то делать, о чем-то другом думать. «Пойду в книжный, куплю книг», – подумала и, движимая этой разумной и практической целью, села в автобус до Пикадилли, остановившийся возле книжного магазина «Хэтчардс».
К тому времени, когда она купила три книги и ловила такси, чтобы добраться до Ватерлоо, настроение у нее приподнялось. Она не ехала послушно домой в Суссекс под ругань матери и уговоры всей остальной семьи заняться скучными делами. Она садится в поезд вместе со своим мужем, а потом на паром до острова Уайта, где остановятся в какой-нибудь гостинице, – такого она ни разу в жизни не делала. Она снова была миссис Майкл Хадли, а не той невесть кем, что предавалась панике на ступенях Национальной галереи. Прелестно было бы повидаться со Стеллой, но она ей напишет.
Однако она скоро убедилась: жизнь в той гостинице, а потом и в других гостиницах, в Уэймуте и в Льюисе, была вовсе не той, что ей представлялась. Майкл уходил утром в восемь часов, и она оставалась одна на целый день – день за днем – совсем безо всякого занятия. У отеля «Глостер» было еще и особое неудобство, отчего только хуже становилось, – начать с того, что он казался невероятно роскошным. С непременным лобстером на обед и на ужин. Временами бывало и еще что-то, обычно не ужасно вкусное, но примерно через неделю она привыкла есть что бы ни подавали. Лобстер ей наскучил и даже ненавистен стал. Она читала книги, гуляла по городу, но он был забит военными, и свист с неразборчивыми, но, без сомнения, грубыми выкриками вслед отвадили ее от гуляния. Потом однажды она зашла к зеленщику купить яблок и вдруг ни с того ни с сего пошатнулась, словно равновесие потеряла, все вокруг почернело, и она упала на землю, утонув в запахе грубой дерюги. Кто-то, склонившись над ней, успокаивал, мол, все с ней будет хорошо, спрашивал, где она живет, а она просто сообразить не могла. Голова ее лежала на мешке с картошкой, а на чулке петля спустилась. Ей принесли воды – и стало легче. «Отель «Глостер», – сказала она. – Я легко дойду туда». Но какая-то добрая женщина отвела ее в отель, взяла ключ от ее номера и помогла подняться по лестнице. «Я бы на вашем месте немного прилегла», – сказала женщина, когда Луиза поблагодарила ее. Когда женщина ушла, она и впрямь легла на кровать прямо поверх скользкого одеяла. Было половина двенадцатого, судя по золотым часам, подаренным Судьей. Майкл раньше шести вечера не вернется. Она чувствовала себя разбитой, и неожиданно ей до боли захотелось домой. Она заплакала, а когда перестала и высморкалась в большой белый носовой платок Майкла, то опять легла. Смысла вставать, похоже, не было никакого.
После этого она по утрам лежала в постели, смотря, как Майкл бреется и одевается с, как ей представлялось, бессердечной быстротой, и молилась, чтоб случилось что-нибудь такое, что помешало бы ему уйти. Корабль, которым он командовал, был новеньким моторным торпедным катером, МТК, все еще стоявшим на стапеле на реке Медине, и он страстно восхищался всем, что происходило с судном. Каждый вечер он приходил домой, напичканный новостями о том, как у судна дела продвигаются (Луиза приучилась называть корабль по английской традиции, как каравеллу, «она», хотя про себя считала, что если корабль, то «он», а если судно, то «оно»). Потом они ужинали, потом он привлекал ее к себе, и они ложились в постель, и он исполнял супружеские обязанности – и всегда это было одно и то же, и она старалась не утратить к этому охоты. Она не жаловалась ему на то, как ей одиноко, бессмысленно… ну, если по правде, скучно: она стыдилась таких чувств. Другие флотские жены в отеле не жили, в нем других женщин вообще не было: люди приходили и уходили, похоже, одни они расположились тут надолго. Когда она рассказал ему, как потеряла сознание в лавке зеленщика, он улыбнулся и сказал:
– О, милая! Ты думаешь, что это может быть…
– Что? – Она поняла, что он имел в виду, но была настолько ошарашена таким предположением, что хотела потянуть время.
– Милая! Ребенок! То, ради чего мы так старались!
– Не знаю. Может быть, полагаю. Говорят, что люди в таком положении падают в обморок. И их тошнит по утрам. Только меня не тошнит ничуточки.
Вскоре после этого она все же познакомилась с еще одной флотской женой, леди намного ее старше, чей муж командовал эсминцем, и та попросила помочь ей в Миссии для моряков[20]. «Нам всегда не хватает усердных помощников, – сказала она, – для вас непременно найдется дело, милочка».
Так что каждое утро с девяти до двенадцати она либо помогала в столовой, либо заправляла бесконечные койки. При заправке приходилось снимать простыни со старых (как правило, до крайности серых да еще и с запрятанными пивными бутылками, носками и прочим хламом). Это совпало с появлением приступов тошноты по утрам. Когда Марджори Анструтер застала ее в позывах рвоты над раковиной, то отправила домой вылежаться, говоря, что она вполне все понимает и что Луизу, ставшую маленьким троянским конем, выставлять напоказ незачем. Тем все и кончилось. Она забеременела и понемногу свыклась с мыслью, что, видимо, так оно и должно быть: если выходишь замуж и больше тебе заняться нечем, то твое предназначение рожать детей. Хотя грядущее все еще втайне нагоняло на нее страх, у нее получалось казаться неунывающей, и очень скоро пришло письмо от Ци, в котором говорилось, с каким восторгом восприняла та это известие (сообщенное ей Майклом по телефону).
По утрам ее мучила тошнота, а порой и действительно тошнило, время она по большей части проводила в постели, но в полдень неизменно, как по часам, единственный немецкий разведывательный самолет пролетал над островом и в сторону Портсмута, и все корабли, стоявшие, как она выучилась говорить, на рейде Кауса, палили из всех имевшихся у них зенитных орудий. По самолету не попали ни разу, но грохот поднимали очень сильный, и Майкл велел ей в таких случаях всегда спускаться в вестибюль. Тогда она надевала пальто и брела вниз, храбро выдерживая вызывающие тошноту запахи варящихся лобстеров, долетавшие до фойе, в котором стекла от крыши до выстланного плиткой пола неутешно жаловались на пальбу, пока она читала очень старые номера «Иллистрэйтед Ланден ньюс». Минут через пятнадцать самолет скрывался. Тогда она шла обратно в номер и иногда собирала вещи и направлялась в ванную. Она стала страшиться одиноких обедов в обеденном зале отеля и обычно уходила в город, в кондитерскую, где продавали сдобные булочки и очень сытные корнуэльские слоеные пироги из сплошной картошки с луком. Довольно быстро ей стало нечего читать, но в городе был книжный, и она часами выбирала там книги, против чего владельцы, похоже, не возражали. Она читала романы Этель Мэннинг, Дж. Б. Стема, Уинифред Холтби и Сторма Джеймсона, а потом однажды нашла подержанную книжку Мэнсфилда Парка. Это походило на неожиданную встречу с давним другом, и, не в силах устоять, она купила ее. После этого купила все остальные, несмотря на то, что у нее дома в Суссексе имелся их полный набор. Книги Парка занимали и успокаивали ее больше, чем что-либо еще, и она прочла их все по два раза. Когда она писала Стелле, почти все письма были о том, что она читала. «Между прочим, я беременна!» – написала она в конце одного из писем. Восклицательный знак был призван придать фразе воодушевление. Она думала было написать Стелле, как относится к этому, о том, чем стала теперь для нее жизнь, но, как выяснилось, такое было для нее невподъем. Ведь это значило бы отнестись ко всему серьезно, она же чувствовала, что все слишком путано, и вообще была во всем не уверена, чтобы даже пытаться. К тому же она опасалась, что все прояснится настолько, что ей, может, невыносимо станет. Пока она играла свою роль (а она была влюблена в Майкла: только взгляните, до чего нестерпимы ей его ежеутренние уходы и как практически она часы считает до его возвращения), было бы чем-то вроде предательства говорить, что жизнь ей представляется трудной – или скучной. «Умные люди никогда не скучают», – обронила как-то Ци в Хаттоне во время их медового месяца. «Вы согласны с этим, Пит?» И Судья ответил, что скука подразумевает некоторую тупость. Она тупой быть не должна никогда.
